Я не решался смотреть на нее и не хотел подходить к ней. И все-таки, конечно, посмотрел. На ней было черное шелковое платье, жемчужное ожерелье и кольцо с сапфиром на правой руке, которого раньше я никогда не видел. Опущенные руки были судорожно сжаты, а тщательно наложенные румяна выступали на щеках двумя резкими пятнами. На этот раз от нее пахло не лавандой, а крепкими, как мускус, духами, в которых было что-то звериное – так, казалось мне, должен пахнуть только что выкупанный тигр, если кому-нибудь придет в голову купать тигра.
– Значит, ты решил порвать со мной, Джо? – Ее губы едва шевелились, и дышала она очень часто.
– Я люблю Сьюзен.
– Весьма разумно с твоей стороны.
– Можно было бы не иронизировать.
– Я не иронизирую. Я только удивлена. Быстро же ты изменился. Давно ли ты…
Она подробно описала все, что мы проделывали в Дорсете, простыми и точными словами, произнося их холодно и сухо, словно речь шла не о ней.
– Для тебя это прошло совсем бесследно, не правда ли? В этом участвовали только наши тела, твое – молодое и мое… мое старое, для которого все уже в прошлом.
Почему ты прямо не скажешь, Джо, что мне тридцать четыре года, а ей девятнадцать, что тебе нужна молодость, свежесть и здоровье? Пусть так. Мне следовало бы знать, что это неизбежно, но почему, ради всего святого, ты не можешь быть честным?
– Не в этом дело,- устало сказал я.- Я по-настоящему любил тебя, но теперь не могу. И не будем больше говорить об этом.
Я не мог сказать ей о Джеке Уэйлсе – теперь это уже не казалось таким важным.
Мысль, что однажды она была близка с ним, именно с ним,- на той самой постели, которую я столько раз делил с ней, всю ночь не давала мне спать. Но теперь, когда мы были вместе, это потеряло всякое значение, стало таким же ненужным, как вчерашняя газета. То, что она была с ним близка, только доказывадо ее презрение к нему: она воспользовалась им, чтобы отвлечься от пустоты и скуки – как в минуту уныния мужчина наспех выпивает рюмку виски,- и сразу забыла его. Он был незначительной деталью прошлой эры, миллионов мертвых секунд эры «до Джо», так же как и мои скучные мимолетные приключения в Дафтоне, Линкольншире и Германии относились к эре «до Элис».
– Было бы неразумно продолжать наши отношения,- сказал я.- Так или иначе им пришел бы конец. Ева знает о них, и только вопрос времени, когда о них узнает Джордж. Он слишком хитер, и его самого не поймаешь, а я не намерен быть соответчиком в грязном бракоразводном процессе, и это мое последнее слово, а кроме того, я не хочу, чтобы меня выгнали из Уорли. И на что мы будем жить?
Ее рот искривился.
– Ты не очень-то смел.
– Рыба ищет где глубже, а я – где лучше,- сказал я.
Она тяжело опустилась на ближайший стул и прикрыла глаза рукой, словно защищаясь от беспощадно яркого, направленного в лицо света.
– Это не все,- сказала она.- Почему ты не договариваешь? Боишься причинить мне боль?
– Да, я очень боюсь причинить тебе боль.
У меня вдруг застучало в голове; это нельзя было назвать болью, но казалось, что еще секунда – и боль возникнет, острая, мучительная. Мне хотелось убежать из этой душной комнаты, пропитанной нездоровым запахом духов, мне хотелось вернуться в Уорли. Элис была чужой для Уорли. Я должен был выбирать между ней и Уорли – в конце концов все сводилось именно к этому. Я знал, что не смогу объяснить ей свое ощущение, но все-таки надо было попробовать.
– Я помолвлен с Сьюзен,- сказал я.- Я собираюсь работать у ее отца. Но дело не в этом. Мы не можем любить друг друга в Уорли, а любить кого бы то ни было я могу только там – ну, неужели ты не понимаешь?
– Нет,- сказала она.- Зачем ты мне лжешь? Все это просто, вполне понятно, и я желаю тебе удачи. И незачем прятаться за такой вздор.
Не все ли равно, где любить?
Она встала и подошла ко мне. Я машинально обнял ее за талию. Боль в моей голове наконец возникла. Это была пульсирующая, невралгическая боль, но она не заслонила ощущения нежности и счастья, охватившего меня, когда я коснулся Элис.
– Да, ты не договариваешь,- сказала она.- Ну, скажи мне, Джо. Это все, о чем я тебя прошу.
Она смотрела на меня умоляюще, как смотрели немецкие дети летом сорок пятого года. Не думая о Бельзене, мы отдавали этим маленьким живым скелетам весь свой паек шоколада. Не думая о правде, я должен был вернуть Элис чувство самоуважения.
Я рвал с ней не из-за Сьюзен, но объяснить ей, что я бросаю ее ради Уорли, значило нанести ее гордости непереносимый удар. Поэтому я сказал ей то, что было ложью сейчас, когда я держал ее в объятиях, хотя то же самое не было ложью вчера.
– Я узнал, что Джек Уэйлс был твоим любовником,- сказал я. Она вся напряглась.- Для меня эта мысль нестерпима. Только не он. Кто угодно, только не он. Это правда?
Если бы она сказала «нет», я, наверное, не порвал бы с ней. Это было как та фунтовая бумажка, которую я бросил на пол во время нашей ссоры зимой; честь и свобода – это роскошь, доступная только людям, имеющим твердый доход, но есть предел бесчестия, своего рода линия Плимсолла*, которая отделяет человека от свиньи.
– Ты ненавидишь Джека,- сказала она.- Жаль. А главное – это так ненужно, он ведь к тебе не питает ненависти.
– Для него я не существую.
– Не существовал, когда я с ним познакомилась. Тогда тебя еще не было в Уорли.
Но ты ему нравишься.
– Ты встречалась с ним… последнее время?
Она высвободилась из моих объятий и отошла к буфету.
– Мне думается, нам обоим полезно выпить джину.- Голос ее был спокоен.- Я встречалась с ним дважды. Один раз это было в его машине, если тебе действительно хочется мучить себя, и один раз здесь. В первый раз он предложил подвезти меня из театра.- Она протянула мне стакан.- Добавить лимонного сока? Здесь больше ничего нет.
* Линия, нанесенная на борту корабля и обозначающая предельно допустимую осадку.- Прим. ред.
– Не надо.- Я выпил джин залпом и закашлялся.- А второй раз?
– Это было после нашей ссоры. На следующий вечер. Я случайно встретилась с ним в баре отеля.
– Почему ты не сказала мне?
– Это не казалось мне важным. Я ведь никогда не спрашивала тебя о твоем прошлом – да и о твоем настоящем, если уж на то пошло. Мы же об этом договорились – разве ты забыл?
Наступило молчание, такое тяжелое, словно в комнату просочилась тишина из длинных серых коридоров снаружи. Вдруг нам стало не о чем говорить. Она стояла у буфета спиной ко мне. Солнце зашло, и я плохо ее видел, но мне показалось, что она плачет.
– Прощай, Элис,- сказал я.- Спасибо за все.
Она не ответила, и я вышел – очень тихо, как из комнаты больного.
30
Когда на следующий день я пил утренний чай в муниципалитете, я был очень доволен собой. Начать с того, что чай был свежий и крепкий, с тремя кусками сахара и как раз таким количеством молока, как я люблю,- должно быть, об этом позаботился Рей, смотревший на меня с восторженной преданностью. Мой чернильный прибор был безупречно чист, на столе лежала новая коробочка со скрепками, и в пресс-папье была вложена белоснежная промокательная бумага. Рей даже сорвал старые листки с календаря. Во всех счетных работниках, даже в таких ветрогонах, как я, есть что-то от старой девы: аккуратно прибранный стол доставляет мне такое же удовольствие, как чистое белье.
Все в муниципалитете казалось мне тем более милым, что я скоро собирался расстаться с ним. Я видел сейчас механизм органа местной власти таким, каков он есть, мог оценить его эффективность и слаженность. Теперь мне приходится слышать немало гадостей по адресу бюрократов из муниципалитета, но если бы каждое предприятие управлялось с такой же четкостью, как самый захудалый городской район, тогда американцам пришлось бы учиться у нас повышению производительности труда, а не наоборот. Мои мысли на эту тему складывались в небольшую, но очень убедительную речь на конференции НАСМПО и, когда делегаты кончили мне аплодировать,- а перестали они только потому, что выбились из сил и уже больше не могли хлопать,- я вернулся ко вчерашним счастливым новостям (добавим к ним тот факт, что я расстался с Элис, сохранив максимум достоинства и причинив ей и себе минимум боли) и принялся неторопливо перебирать подробность за подробностью, любуясь яркостью красок и сложностью узора.