Пусть это лишено всякой логики, но тем не менее это было именно так.
Я увидел довольно большой бар в нескольких шагах от шоссе и зашел туда. Был четверг, и бар пустовал. Я взял пинту пива и попытался восстановить в памяти последнюю лекцию по политической экономии. «Теория прибавочной стоимости гласит…»
Память у меня обычно вбирала в себя все, словно губка. Не раз в свободные минуты я вспоминал целые страницы прочитанных мною книг – они так и стояли у меня перед глазами. Но сейчас лекция распадалась в моем мозгу на куски исписанной бумаги, содержащиеся в них факты не имели ни малейшей связи друг с другом. Я старался восстановить в памяти страницу и видел только слово «нагая». На секунду я закрыл глаза: передо мной поплыло какое-то красное марево. Я снова рткрыл глаза и увидел все то же слово – на противоположной стене зала в углу висела афиша: «Самые нагие и самые красивые артистки английского ревю – Сандра, Кэрол, Элиз, Лизбет» и… Элис. Быть может, она и это проделывала тоже, думал я, только не потрудилась мне сообщить; быть может, и она стояла, залитая розовым светом в сверкающем блестками головном уборе, прикрываясь золотым фиговым листочком, а тысячи глаз присасывались к ее голому телу, как пиявки. У меня не было никакой уверенности, что Элис этого не делала, что она – такая умная, такая чуткая и нежная – не доходила и до этой крайности. А для меня это видение было столь же чудовищно, как если бы ее на моих глазах подвергали пыткам в каком-нибудь грязном подвале. Вот что мучило меня. Не самый факт существования натурщиц, а только то, что натурщицей была Элис. Я еще многое в жизни мерил дафтонской меркой, а в Дафтоне натурщиц привыкли считать проститутками. Если не профессиональными проститутками, то уж, во всяком случае, женщинами легко доступными. Думать так об Элис было непереносимо, но почему – я не понимал, не хотел понять. Я ревновал к прошлому, и ревность была настолько жгучей, словно я, шестнадцатилетним прыщавым мальчишкой, стоял, изнемогая от бессильной ярости, за дверями мастерской, где она позировала.
Теперь, вспоминая эти дни, я вижу, что едва не помешался тогда. Сейчас я уже не способен на такие сильные чувства. Я защищен какой-то незримой стеной от любых глубоких переживаний. Я чувствую то, что мне полагается чувствовать, я произвожу все необходимые действия. Но обмануть себя я не могу и знаю, что мне все равно.
Я не берусь утверждать, что я мертв,- нет, просто я уже начинаю понемножку умирать, вернее ощущать приближение конца, ведь в самом лучшем случае мне остается жить лет шестьдесят, не больше. Я не могу сказать, что я несчастен или страшусь смерти, но если вспомнить, что испытывал я в тот вечер, когда поссорился с Элис, то теперь я уже полумертв. С неподдельным сожалением и тоской вспоминаю я глупого юнца, изнемогавшего от мук в углу бара. Я не поменялся бы с ним сейчас местами, если бы даже это было возможно, но он был неоспоримо лучше лощеного субъекта, каким я стал теперь, после того как в течение десяти лет получал почти все, к чему стремился. Я знаю, какой кличкой наградил бы он меня:
Преуспевший Зомби.
Меня не волнует мысль о том, что этот юнец, сидевший, уставясь на афишу, был умнее, или добрее, или чище Преуспевшего Зомби. Но как человеческий организм он был классом выше: он мог чувствовать глубже, мог испытывать более высокое напряжение душевных сил. Классом выше, конечно, если считать, что человек должен обладать известными эмоциями, должен глубоко отзываться на то, что с ним происходит, и жить слитно с жизнью окружающих его людей. Я не утверждаю, что нужно непременно любить людей, но они не должны быть нам безразличны.
А я похож на новенький, только что сошедший с конвейера «кадиллак», заехавший в нищий индустриальный район: сталь, стекло и искусственный кондиционированный воздух защищают меня от людей – от оборванных, продрогших до костей людей,- совершенно так же, как защищают они меня от дождя и мороза. Я не хочу снова стать одним из тех, кого вижу за окнами «кадиллака», я не хотел бы даже оказаться настолько глупым или слабым, чтобы позволить себе замешкаться среди этих изнуренных работой, враждебных лиц и впустить к себе ветер, и дождь, и запах поражения. Но порой мне хотелось бы этого хотеть.
Все, что произошло со мной, полностью совпадает с тем, чего я желал. Я сам создал точный чертеж моего будущего. Судьба, рок, сила обстоятельств, удача или неудача – всем этим обветшалым персонажам нет места в моей жизни, им придется сойти со сцены за ненадобностью. Но где-то, в какой-то момент, на этом конвейере – на этом сборочном конвейере я мог стать другим человеком. То, что произошло с моей душой, так же фантастично, как то, что проиеходит со сталью в автомобиле.
Сталь всегда должна оставаться верной своей природе, должна быть тяжелой и немного угловатой, а не сверкающей, как лак, и эластичной. И основные чувства, основные движения человеческой души тоже не должны быть обтекаемыми и невесомыми.
Мне кажется, я когда-то имел возможность стать настоящим человеком. «Ты всегда внутренне досягаем,- сказала мне Элис однажды.- Ты есть, ты существуешь – теплый и человечный. А все другие – словно в резиновых перчатках». Теперь бы она этого не сказала.