Я попытался представить себе Элис как женщину, которую я люблю, ту единственную женщину, с которой я могу быть добрым, нежным, глупым, ту единственную женщину, в которой я уверен до последнего вздоха, которая вырвет из своей груди сердце, если я так захочу, но мне вспомнилась только смятая юбка на том диване, где сейчас храпел Рой, нежное нагое тело на пляже, где мы купались в то утро,- мне вспоминалось лишь наслажденье, одно бездумное наслажденье, а его я не мог противопоставить аргументам Чарлза.
– А как Сьюзен? – спросил он.
– С ней у меня все кончено. Ты прекрасно это знаешь.
– Нет, не знаю. Ты ведь и не пытался вернуть ее.
– Из этого все равно ничего не вышло бы.- Я зевнул.- Устал я.- И потянулся.- Вот теперь пол уже больше не качается. Мы протрезвели.
– Ну и пусть. Послушай, Джо, я не часто прошу тебя об одолжении, да это, собственно, не мне нужно. Это для тебя. Обещай мне, что ты напишешь Сьюзен.
27
– Какая жара, правда? – сказала Сьюзен.
Мы лежали в зарослях папоротника на лужайке над «Капризом»; послеполуденное солнце обжигало и нежило нас.
– Уж тебе, во всяком случае, не может быть жарко,- сказал я, глядя на ее открытую блузку и ситцевую юбку.- На тебе же ничего нет.
– У-у, гадкий! – воскликнула она и натянула блузку, прикрывая плечи.- Теперь тебе хорошо? Джорику хорошо, что его Сьюзен вернулась?
Я снова потянул ее блузку вниз и по очереди нежно поцеловал оба плеча.
– Теперь мне хорошо. Так хорошо, как бывает, только когда ты со мной.
Женщины за тридцать выглядят моложе в сумерках или при свете свечей; девушка девятнадцати лет выглядит моложе, кажется почти ребенком, в ярком свете полуденного солнца,- сейчас Сьюзен можно было дать не больше четырнадцати.
Помада сошла с ее губ от поцелуев, пудра стерлась, и все же губы ее были все такие же яркие, а кожа такая же безупречная.
– Это было чудесное письмо! – сказала она.- Ах, Джо, я чувствовала себя такой несчастной, пока не получила его. Это был самый приятный сюрприз за всю мою жизнь.
Чарлз помог мне написать его после долгих препирательств, в ходе которых он обозвал меня, помимо всего прочего, сластолюбивым идиотом и альфонсом-неудачником.
«Ну вот,- сказал он, когда я поставил под письмом свою подпись,- теперь эта глупая коза примчится сюда сияя от любви. Положись на своего дядюшку Чарлза!»
Да, я мог на него положиться – вот она, Сьюзен, сидит со мной рядом. Я неделю назад вернулся из Дорсета, а она только что приехала из Канн: она позвонила мне, как только прочла письмо. Едкий запах папоротника защекотал мне горло, и, приподнявшись на локтях, я посмотрел вниз, в долину, на Уорли. Город лежал передо мной как на ладони: вот ратуша с корзинами цветов над входом; лодки на реке в парке; от остановки отходят желтые автобусы; на Севастопольской улице торчит огромный черный палец завода Тиббэта; вот шумная Рыночная улица с ее магазинами, все названия которых я помню как молитву (магазин Уинтрипа, ювелира, где лежат такие красивые золотые и серебряные часы, по сравнению с которыми мои собственные кажутся дешевкой; магазин Финлея, где торгуют рубашками и халатами; магазин Пристли, бакалейщика, где пахнет сырами и жареным кофе; магазин Роббинса, аптекаря, где продаются бутылки с лосьоном «Лентерик», который употребляют после бритья, и барсуковые кисточки),- как мне все это нравилось, все, вплоть до красного кирпичного здания читальни и рекламы у кинотеатров «Колизей» и «Ройял»! Я не мог с ними расстаться. А если я женюсь на Элис расстаться придется. Город можно любить лишь в том случае, если он любит тебя, а Уорли никогда не будет любить соответчика в бракоразводном процессе. И я тоже должен любить Уорли по-настоящему, я должен взять от него все, что он может мне дать: теперь я уже не могу удовольствоваться только его дружбой, жизнью, скажем, с девушкой категории № 6, жизнью, проведенной, если мне повезет, в одном из бетонных домов-коробок, которые строит сейчас муниципалитет. Люди могут быть счастливы в этих крошечных домиках с крошечными садиками, с ванной и без гаража.
Они могут быть счастливы, живя на мой нынешний заработок – и даже на меньший. Но только не я. Если случится самое худшее, я, конечно, предпочту это, чем вообще уехать из Уорли, но сначала я должен попытаться заставить город отдать мне свое самое сокровенное – власть, привилегии, роскошь – то, чем обладают живущие Наверху.
– Джо,- сказала Сьюзен,- какой ты нехороший. Ты же не слушаешь меня.
– Я слушаю, любовь моя,- сказал я.- Только это вовсе не чудесное письмо. Я слишком волновался, когда его писал. Мне было страшно, что ты увидишь почерк и порвешь письмо, не читая. Я ведь не знал ни минуты радости с тех пор, как ты написала, что между нами все кончено.
– Ты обещал мне болыне не видеться с Элис. Ты ей уже сказал?
– Ты же знаешь, что она в больнице. И ей очень плохо.
Лицо Сьюзен стало суровым и злым: теперь она была похожа не на школьницу, а на женщину-судью – из тех, что всегда приговаривают преступника к тюрьме, а не к штрафу, чтобы никто не мог обвинить их в женском мягкосердечии.
– Ты должен сказать ей теперь же.- А сейчас она была очень похожа на свою мать: мягкие линии ее лица вдруг стали жесткими, рот поджался, губы почти исчезли – это был не жестокий рот, но упрямый и решительный.