Это было старое помещение, где пахло сырой штукатуркой и пыльным плюшем; с улицы вы попадали прямо в бар. Я открыл дверь, и шум и свет улицы сразу остались позади. У стойки стояло несколько человек, разговаривавших приглушенными голосами. Я заказал рюмку рома и полкружки пива и остановился у стойки, глядя на картинки, висевшие по стенам и вдоль лестницы, которая вела в дамскую уборную.
Это были сплошь батальные сцены, довольно приятные цветные литографии, где энергичные марионетки размахивали саблями с красной краской на острие, стреляли из мушкетов, над дулами которых поднималось круглое белое облачко дыма, водружали знамена на крохотных конических холмиках, возвышавшихся над абсолютно плоским полем боя, храбро наступали, соблюдая идеальный парадный строй, и время от времени умирали, держась левой рукой за грудь, а правой призывая своих соратников идти вперед, к победе. Пиво после рома казалось слабым, как вода, и на какой-то миг я почувствовал неодолимое отвращение,- я подумать не мог о том, чтобы выпить еще. Потом я ощутил первые проблески тепла в желудке и заказал еще пива,- тепло все увеличивалось, пока наконец после четвертой или пятой кружки мною не овладела злорадная тупая радость: у меня лежит восемьсот фунтов в банке, я займу солидный пост и буду иметь достаточно денег на расходы, я женюсь на дочери хозяина, я умен, силен и красив – словом, сказочный принц из Дафтона,- все препятствия, как по волшебству, исчезли с моего пути…
Все препятствия? Это означало Элис. И уже не было волшебством. Сколько времени она ползала в темноте в лужах собственной крови? Где я сейчас? Был Дафтон, был Кардингтон, был Комптон-Бассет, и Кельн, и Гамбург, и Эссен, которые я видел с воздуха, и был край виноделия – Бавария, и был Берлин, и бледные школьницы, и их матери. Пять сигарет – за мать, десять – за дочь. И снова Дафтон, потом Уорли,- всего год назад. Надо бы мне остаться там, где я родился, и тогда Элис ходила бы сейчас по Уорли, и волосы ее блестели бы в солнечных лучах, или она лежала бы дома на диване, читала бы пьесу, присланную комитетом по распределению ролей, или ела бы цыпленка с салатом, если бы уже наступил сезон для салата. Я прижал руку ко лбу.
– Вы не больны? -спросил меня хозяин. У него было мучнистое, ничего не выражающее лицо и скрипучий низкий голос. До этой минуты он разговаривал о футболе со своими приятелями. Сейчас колесики того механизма, что считался его умом, заскрипели, и он занялся мною. Я отнял руку от головы и заказал коньяку.
Он не пошевельнулся.- Я спросил вас: вы больны?
– М-м?
– Вы больны?
– Конечно, нет. Я просил вас дать мне коньяку. Разговоры разом прекратились, и все кругом уставились на меня заблестевшими глазами, надеясь, что сейчас начнется драка и мне разобьют физиономию; не то чтобы они были настроены против меня лично,- просто в какую-то минуту большинству людей становится невыносимо скучно. Я окинул взглядом комнату и увидел, что это кафе не для случайной публики: здесь заключали пари и встречались «мальчики-красавчики» (трое из них как раз стояли возле меня, выделяясь, как гнилые зубы, среди окружающего хулиганья).
– На сегодня с вас хватит,-сказал хозяин.
Я нахмурился. У меня, собственно, не было оснований здесь задерживаться, но мои ноги точно приросли к полу.
– Я сейчас угощу тебя, дружок,- сказал один из «красавчиков». У него были крашеные волосы бронзово-желтого оттенка, и от него пахло геранью.- Ну, чего ты придираешься, Ронни? – Он улыбнулся мне, показывая ослепительно-белые вставные зубы.- Ведь он же ничего плохого не делает, правда, миленький?
– Попадете вы в беду,- заметил хозяин.
– Да? С большим удовольствием,- отозвался «красавчик», и они все расхохотались.
Я позволил ему угостить меня двойной порцией коньяку и спросил, что будет пить он. Он заказал лимонад,- ведь такие, как он, ходят в кабаки только затем, чтобы знакомиться. Они пьют ровно столько, сколько выпили бы мы с вами, будь рядом хорошенькие женщины, любая из которых обойдется лишь в несколько рюмок вина.