Тут же за дровяным складом вдоль грязной улочки теснились дома; до меня доносились голоса, музыка, кухонные запахи. Вокруг сверкали огни города:
Бирмингемское шоссе, начинающееся в центре Леддерсфорда, дальше поднимается вверх по холму, и мы находились сейчас на маленькой площадке примерно на середине его склона; вокруг не было просторов – все было забито людьми – двести тысяч одиноких существований, двести тысяч разных смертей. И вдруг вся темнота, которая была изгнана огнями, вся пустота давно застроениых полей и лесов обрушилась на меня, и не стало ни боли, ни радости, ни отчаяния, ни надежды – ничего: призрак в автомате-иллюзионе растворился в глухой стене, и не было монетки, чтобы вызвать его вновь.
– Какие у тебя чудесные мягкие руки,- сказала Мэйвис.- Как у женщины.
– Совсем они… не чудесные,- с трудом произнес я.- Они жестокие. Жестокие руки.
– Ты пьян, дружок.
– Никогда не чувствовал себя лучше.- Я вдруг с ужасом понял, что снова вернулся в свое тело и не знаю, что с ним делать.
– Чудной ты,- сказала она.
Я порылся в карманах и достал портсигар. Он был пуст. Она вытащила пачку сигарет и раскурила две штуки.
– Возьми эту пачку себе,- сказала она.
Некоторое время мы молча курили. Я старался усилием воли сбросить с себя опьянение, но тщетно. Я действительно не мог вспомнить, где живу, и буквально – вот так, как толкуют это слово словари,- не мог решить, сплю я или бодрствую.
– Джек, я тебе нравлюсь?
– Ты понравилась мне с самой первой минуты… как только я увидел тебя.- Я сделал над собой еще одно усилие.- Ты очень миленькая. Ты мне оченьоченьоченьнравишься.
Огни закружились в хороводе, и в моих ушах раздалось лязганье.
– Проклятые паровозы,- сказал я.- Проклятые паровозы. Неужели они не могут перестать?
Она, должно быть, чуть не тащила меня на себе,- не знаю, как у нее хватило сил.
Затем мы остановились у какого-то дома. Я пытался держаться на ногах, но мне это не очень удавалось. Наконец я прислонился к ограде палисадника.
– Ну, как ты сейчас, Джек?
– Отлично,- сказал я.- Отлично.
– Повернешь налево и пойдешь прямо. У тебя остались деньги на такси?
Я вытащил из кармана смятый комок фунтовых бумажек.
– Будь осторожен,- сказала она. Наверху зажегся свет, и сердитый мужской голос окликнул Мэйвис.- Господи,- прошептала она,- они проснулись.- Она поцеловала меня.- До свидания, Джек.
Мне было так хорошо с тобой, так хорошо! – И она скрылась за дверью.
А я пошел по улице, покачиваясь из стороны в сторону, и движения мои казались мне грациозными, гармоничными и такими забавными, что я не мог удержаться от смеха.
На мое плечо опустилась чья-то рука: смех оборвался, и в действие вступили рефлексы кулачной драки. Механизм еще не разработался, но в любую минуту, подумал я с радостью, болью и стыдом, он включится и сокрушит эти два чучела, которые стоят сейчас передо мной.
Одним из них был бывший возлюбленный Мэйвис. Другого я не знал, но именно он и внушал мне некоторые опасения. Он казался вполне трезвым, и плечи у него были шире моих.
– Это тот самый…- сказал бывший возлюбленный Мэйвис.- Накачался коньяком и чванством, сволочь.- Он ругался так монотонно, что его слова, вместо того чтобы раздражать, наводили на меня уныние.- Она моя баба, понял? Мы тут не любим, чтобы к нам лезли всякие чужаки, понял? – Его рука сильнее сдавила мое плечо.- Ты сейчас пожалеешь, что забрел сюда.
– А ну, отойди,- сказал я.
– Сам отойди! Только сначала…- Он ударил меня кулаком. Я увернулся, но недостаточно быстро, и он рассек мне скулу кольцом, как я понял впоследствии. Но в ту минуту я решил, что он пустил в ход бритву, и ударил его по кадыку. Он издал булькающий звук – что-то среднее между воркованием младенца и предсмертным хрипом – и, схватившись за горло, отлетел в сторону.
– У, сволочь! -сказал его приятель и попытался ударить меня ногой в живот. Я сумел увернуться не столько благодаря ловкости, сколько благодаря удаче и не так, как учил меня когда-то сержант на занятиях по физической подготовке,- в результате его нога задела мое бедро, я потерял равновесие и упал, а он бросился на меня. Мы катались по тротуару, словно дерущиеся мальчишки: я пытался сбросить его с себя, а он, помоему, думал только о том, чтобы причинить мне такую же боль, какую я причинил его другу (тот все еще натужно хрипел где-то рядом). Он схватил меня за горло обеими руками и начал давить: у меня перед глазами, как лава, разлились черные и красные пятна невыносимой боли. Мои руки совсем ослабли, и я не мог шевельнуть ногами; я чувствовал вкус крови, стекавшей по рассеченной щеке, и запах его напомаженных волос, запах его свежевыстиранной рубашки, запах апельсиновых корок, рыбных отбросов и собачьего кала в канаве; фонарные столбы неожиданно выросли в сто раз, словно гороховые стебли в учебном фильме, а вместе с ними выросли и дома, растягивая желтые квадраты окон в смутные полосы. Тут я вспомнил еще одно наставление нашего сержанта и плюнул ему в лицо. Он инстинктивно отпрянул, и на секунду пальцы, сжимавшие мое горло, ослабли, тогда я вспомнил еще очень многое, и через полминуты он валялся мешком на панели, а я бежал по улице со всей скоростью, на какую был способен.