Так Киря добрался до поповского дома. Открыл тесовую калитку, прошёл к крыльцу. Дверь оказалась незапертой, и мальчик вошёл в кухню.
У печи возилась маленькая толстая попадья. Киря перекрестился на икону и запел:
— Подайте Христа ради… Нет у меня ни отца, ни матери…
Попадья подошла к стенному шкафику, отломила кусок ржаного хлеба и подала нищему.
— Спаси вас Христос… Дай бог вам… — забормотал Киря, а сам присматривался к двери в комнату, откуда доносились приглушённые голоса, но дверь была плотно прикрыта.
Кто там — вот что надо было узнать разведчику.
И вдруг лицо Кири исказилось болью, из рук выпал кусок хлеба, а сам он судорожно схватился за живот и опустился на порог.
Попадья перепугалась: не дай бог помрёт, ещё отвечать за него придётся. Она кинулась к мальчишке и, теребя его за ворот пиджака, спросила:
— Что… что с тобой? Что случилось?.. Где болит?
— Схватило… — простонал Киря. — Бывает, как схватит, так хоть помирай.
Попадья ещё больше всполошилась, крикнула мужа. Дверь широко распахнулась, и показался разопревший, раскрасневшийся батюшка. Киря бросил быстрый взгляд в комнату. За столом сидели офицеры, мельник Монохин, Леоненко, ещё несколько человек.
Монохин, обняв офицера, пьяно уговаривал его.
— Не ездите, ваше благородие, мы вас сегодня не пустим. Н-не пустим. Мы еще гульнём. Ко мне пожалуйте.
— Ну ладно… ну и гу-гульнём, — заплетающимся языком проговорил офицер. — У тебя так у тебя.
Киря ясно разобрал их слова, подумал: «Значит, ночью будут пить у Монохина».
— Чего орёшь? — облизывая жирные губы, спросил поп у жены, не понимая, что происходит.
— Да вот побирушка. Живот у него схватило. Как бы не помер.
— Ни черта ему не сделается. Налей стакан касторки, и пусть катится отсюда.
Попадья налила из бутылки в стакан маслянистой жидкости и подала мальчишке. Пришлось пить, чтобы не выдать себя…
Выслушав сообщение юного разведчика, Громов тотчас же собрал небольшую группу партизан.
— Выходит, по его словам, — кивнул он на Кирю, — офицеры собираются сегодня вечером у Монохина. Пропустить такой случай нельзя.
Ночь по-осеннему тёмная. Луна редко выплывала из-за туч, освещая дорогу. Партизаны незамеченными вошли в деревню и беззвучно пробрались к дому Монохина.
Большой, с застеклённой террасой дом мельника был окружён высоким забором. Окна закрыты ставнями. Громов прошёл в соседний домик, где жил портной. Дверь ему открыла худощавая женщина. Узнав Громова, она торопливо зашептала:
— Уходи! Моего расстреляли… Поймают вас…
— Не бойся, — тихо ответил командир. — Пришли отплатить за убитых. Есть кто-нибудь у Монохина?
— Есть… С вечера пьянствуют…
— Добре! Закрывайся и молчи…
Громов и двое партизан перемахнули через забор и остановились у крыльца. Остальные, в том числе и Киря, залегли в канаве на улице.
— Начинаем! — скомандовал Громов, и партизан Титов подошёл к двери, постучал в неё громко, требовательно.
— Кого надо? — донёсся из-за двери женский голос.
— Пакет срочный господину поручику.
Хозяйка долго не открывала дверей: видимо, она ходила спросить, впускать или пет человека с пакетом. Наконец щёлкнула щеколда и дверь приоткрылась. Титов и Громов мгновенно оказались в кухне, но женщина всё же успела крикнуть: «Партизаны!» — вбежала в горницу, закрыв за собой дверь на крючок.
Дорога была каждая секунда. Партизаны выбежали во двор, оторвали ставню и бросили в окно сразу две гранаты. Взрыв. И полная тишина. Ещё момент — и через пролом окна Громов с Титовым ворвались в комнату, зажгли спичку, нашли лампу.
У стола валялись убитые враги. На полу, забившись в угол и сжавшись в комок, пытался спрятаться от партизанского глаза местный житель Леоненко, выдавший офицерам несколько большевиков и партизан. Его крупное тело тряслось от страха.
— Вот ты где, предатель! — направил на него револьвер Титов.
Леоненко стучал зубами, не в силах произнести ни одного слова.
— Обожди! — сказал Громов. — Надо объявить приговор… Решением партизанского командования предателя Леоненко за выдачу карателям невинных людей, за измену своему же крестьянству — расстрелять. Партизану Титову привести приговор в исполнение.
Глухо прозвучал выстрел.
— А где же Монохин? — опомнился Громов.