Хапиру просиял — гость-таки признал его достоинство.
— Можно ли взглянуть на него поближе? — продолжил Бхулак.
Эти слухи тоже доходили до Египта: здесь пользовались каким-то новым оружием из бронзы, мощнее копья или топора. Бронзы в Египте никогда не хватало и оружием из него могли владеть лишь важные люди. Остальные воины сражались медными топорами и копьями, а ещё каменными кинжалами и булавами. Этого было вполне достаточно против диких ливийцев или нубийцев, но не против людей Ханаана, имевших доступ к меди и олову из заморских стран. В дальнейшем это могло создать трудности, потому Ментухотеп поручил своему эмиссару узнать о новом оружии как можно больше. Да того и самого оно интересовало.
— Конечно же, благородный Бхулак, — склонился Циди-Аман и дважды хлопнул в ладоши.
В комнате бесшумно возник слуга-раб — похоже, из Междуречья, страны Киэнги, которую ещё называли Шумером. Князь бросил ему пару слов, раб склонился и исчез. Вскоре вместо него появился крепкий молодой хапиру. Бхулак мельком отметил, что он — один из его сыновей, в чём, впрочем, не было ничего удивительного.
А вот блестящий предмет, который тот держал в обеих руках, привлекал внимание. Сначала Бхулак решил, что это какой-то вид боевого серпа. Но когда взял оружие, с поклоном протянутое ему юношей, сразу понял, что ошибся — это была секира, произошедшая, скорее, от топора. Плавно изогнутое лезвие, заточенное с внешней стороны полностью, а с внутренней лишь в верхней части, широкий скос, длинная деревянная рукоять, которую можно было держать обеими руками. Опасная вещь, которой можно и рубить, и даже, приноровясь, колоть. Похоже, она способна была наносить страшные раны — отрубать конечности, обезглавливать, выворачивать внутренности...
— Его называют хопеш, — произнёс Циди-Аман.
Бхулак отметил, что он воспользовался египетским словом, переводившемся как «нога козлёнка». Но вещь эта была не из Египта.
— Говорят, его придумал один мастер из страны хатти, — продолжал князь. — Сначала таких клинков было очень мало, потому что не хватало бронзы. Но теперь её становится всё больше...
Бхулак начал было раздумывать, почему это хитрый хапиру так охотно демонстрирует ему новое мощное оружие. Но тут его неожиданно пронизало мгновенное видение орущих воинов, несущихся в бой на невиданных лёгких повозках, влекомых не быками или ослами, а некими похожими на диких лошадей животными. Воинов, вооружённых такими вот «козьими ногами», легко разрубающими сверху вниз пеших противников. Египтян...
Видение ушло так же быстро, как и появилось. Такое бывало с Бхулаком и раньше — много раз. Он не знал, насылает ли эти картины Поводырь, или это его собственный пророческий дар, и сбудется ли на самом деле то, что он видел. Иногда сбывалось и приходило в реальный мир, иногда нет.
Скорее всего, это не Поводырь — тот часто показывал ему картины, но это всегда было что-то, что происходит сейчас, только очень далеко. И видения эти были ясными, чёткими и долгими, а не таким вот мимолётными сумбурным наваждением. Но что толку сейчас думать об этом...
— Прекрасный клинок, владыка, — похвалил Бхулак, пальцем пробуя заточку.
— Прошу вас, господин, примите его и доставьте божественному царю в знак моего восхищения его величием, — ещё ниже склонился Циди-Аман.
Это вызвало у Бхулака ещё большее удивление, но он не показал его, возвращая князю поклон.
— Безгранична щедрость рубаум рабиум, — произнёс он.
Удаляясь наутро от селения хапиру по зелёному горному распадку, вдоль рокочущего и сверкающего под юным солнцем резвого ручейка, Бхулак размышлял, что там держал у себя за пазухой этот Циди-Аман. Посланец Египта не верил ему на ни горчичное зернышко. Но тот обхаживал Бхулака, как мог, а вечером закатил в его честь пир, который полагал роскошным. Во всяком случае, было много пива, жареной баранины и козлятины, а ещё —рабыни-танцовщицы, правда, не слишком искусные. Двух из них князь отослал в комнату, где ночевал его гость.
На пиру он всё время выспрашивал Бхулака о Египте и новом его царе, пытаясь в свою очередь уйти от встречных вопросов. Впрочем, опытом и наблюдательностью его гость обладал колоссальными, поэтому и сам многое выяснил о силе и образе действий хапиру, в том числе и из скупых фраз князя.
Распадок заканчивался густой рощей. Бхулак вошёл в неё, с удовольствием вдохнув запах кедрача. И тут же понял, что за ним идут. Более того — впереди тоже были люди, и они прятались. Засада.
Бхулак замедлил шаг, напряг зрение, слух и обоняние. Его нагоняло минимум пятнадцать человек, пытавшихся ступать бесшумно, а впереди, в зарослях, скрывались ещё примерно десять. Нос прирождённого охотника распознал двух или трёх знакомых хапиру — один из них был Зуру-Шалик, тот самый парень с хопешем. Открытие было невеликим — в этих местах могли бандитствовать лишь люди из покинутого им селения. Выходит, Циди-Аман и не собирался отпускать своего гостя живым. Но почему не попытался прирезать его ночью, когда, как он думал, египетский посланник крепко спал между двумя женщинами?.. Он разберётся в этом потом, а сейчас надо действовать.
Походка Бхулака стала тяжела и небрежна, он делал вид, что беспечно шагает по лесу, даже стал напевать какую-то песенку на языке, которого никто уже не знал в этом мире. А рука его крепче сжала покоящийся на плече увесистый хопеш.
В воздухе пронзительно свистнуло. Он почувствовал удар и лишь после этого услышал звон спущенной тетивы. Стрела вонзилась на два пальца выше сердца и вошла глубоко... Да, похоже, пронзила насквозь — боль расцвела над лопаткой. К горлу подкатила дурнота.
Бхулак резко сломал древко стрелы и отбросил обломок. Рана болела очень сильно, левая рука еле двигалась, но можно было драться правой. Он прислонился спиной к огромному стволу тысячелетнего кедра и приготовил хопеш. Враги бежали к нему, дико вопя и размахивая оружием. Слишком много врагов.
Убить Бхулака было чрезвычайно тяжело, но возможно. Если его собьют с ног, изрубят на куски, унесут голову, он уже никогда не восстановится, как после обычных смертельных ран (только что полученная им уже перестала кровоточить и почти не болела, лишь рука онемела и висела плетью). Разбойников было даже больше, чем он предполагал — не меньше тридцати. В обычном состоянии он всё же справился бы с ними — может, получив ещё пару ранений, которые зажили бы уже завтра. Но не с одной рукой...
Придётся сделать то, что он ненавидел.
Не обращая внимания на приближающихся хапиру, он мгновенно нырнул в самую глубь своего существа, разыскал там во внутренних покоях тайную комнату и призвал Поводыря. На этот раз тот возник перед ним сразу, почему-то в образе Ментухотепа.
— Ты в затруднении? — вопросил величественный чернокожий вельможа с обнажённым торсом и тяжёлым золотым ожерельем.
— Меня убивают, — ответил Бхулак, обессиленно садясь на тут же возникшее под ним седалище.
— Я остановлю для тебя время, — кивнул Поводырь. — Но ты сможешь выдержать последствия? В прошлый раз ты чуть не умер.
— Если ты этого не сделаешь, меня убьют сейчас, — устало ответил Бхулак и вновь вынырнул в кедровую рощу.
Как всегда в такой ситуации, он ощутил волшебный прилив сил и необыкновенную лёгкость, за которую придётся расплачиваться долгими часами, а может, днями мучений. Но сейчас всё было прекрасно, и он оглядел изменившийся мир. В котором остановилось всё, а не только бегущие к нему орущие бандиты. Они застыли в причудливых позах, некоторые на бегу, на одной ноге, на самых кончиках пальцев — так ни за что нельзя стоять неподвижно в нормальном мире. Один даже зависал в воздухе, замерев в прыжке. Застыли и шевелящиеся ветром седые кедровые лапы, и сам ветер, и насекомые, и порхающие птички — одна висела прямо над полем боя.
Подвижным оставался лишь Бхулак. Он осмотрелся, размышляя, и его мысли ему не нравились. Он вообще давно уже не любил убивать, но сейчас, кажется, придётся убить их всех. Можно было бы, конечно, оглушить, или даже связать, но когда время вернётся к обычному течению, Бхулак упадёт замертво и неизвестно, как надолго. В прошлый раз он примерно сутки был без сознания, а потом лежал без сил дня ещё два или три. За это время разбойники, конечно, придут в себя или освободятся от пут — и убьют его. Значит, чтобы выжить самому, он должен убить их на месте. Он сделает — не в первый раз. Но каждый оставлял в нём глубокий шрам.