– Кошмарная жестокость.
– Ты не вправе судить. В тот раз, когда мадам Кампаспе наткнулась на Грегорьяна, я пряталась в зарослях магнолии. Наткнулась – это в самом прямом смысле, он спал на ее пороге. Потом я узнала, что он два дня не имел ни крошки во рту, ни секунды не спал, а все шел и шел, так ему хотелось стать ее учеником. А дошел – тут-то беднягу и сморило. Это какой же поднялся крик! Мадам ударила мальчишку ногой, он отлетел на несколько метров, как мяч, вскочил, хватаясь за грудь – у него ребро было сломано, – и побежал. Мадам бросилась следом, а я тем временем залезла на сарай. Когда оба они скрылись из виду, я быстренько наведалась на огород мадам Кампаспе, выдернула репу и смылась. Думая, что никогда больше этого оборванца не увижу.
Но он вернулся, на следующий же день.
Мадам его прогнала. Он снова вернулся. Каждое утро повторялось одно и то же. Не знаю уж, как он добывал себе пропитание. Воровал или работал, а может – торговал своим телом. Не настолько он меня интересовал, чтобы проследить, хотя к тому времени я была уже способна днем, при белом свете, пробраться незамеченной в самый центр Роуз-Холла. Как бы там ни было, каждое утро этот мальчишка приходил к крыльцу мадам Кампаспе.
Через неделю мадам изменила тактику. Увидев настырного шкета на пороге, она бросала ему какую-нибудь мелочь. Теперь-то вернулись к серебру, а тогда ходили маленькие керамические монетки – пуговки такие, оранжевые, зеленые и синие. Мальчонка-то был явно из “приличной семьи”: манжеты кружевные, хоть и грязные, как половая тряпка, и голову держал гордо, прямо носом лампочки сшибал, и вообще. Вот мадам и решила в стыд его вогнать, чтобы отвязался. А он поймает монетки на лету, закинет их в рот и проглотит, и все у нее на глазах, но мадам делала вид, что ничего не замечает. На другой стороне улицы был косметический салон, вот там я и устраивалась обычно, на чердаке, у окошка и смотрела на все эти дела, крайне заинтересованная, чем же закончится поединок между непреклонностью мадам и мерзкой ухмылочкой малолетнего паршивца. Это было вроде старого вопроса – что произойдет, если в несокрушимую стену попадет всесокрушающее пушечное ядро.
Сперва я не обратила на эту вонь особого внимания – ну, принесло откуда-то, чего не бывает. Однако через несколько дней стало ясно: источник омерзительного запаха где-то здесь, рядом с крыльцом. Я бросилась искать и вскоре обнаружила за аккуратно подстриженной куртиной большую кучу дерьма с веселенькими разноцветными вкраплениями – теми самыми керамическими монетками. Тут уж у мадам Кампаспе не оставалось никакого выхода – она нехорошо выругалась и взяла этого засранца в ученики.
– Почему?
– Потому, что он был прирожденным магом. Кроме стальной, несгибаемой воли, обязательной для адепта спиритуальных искусств, он обладал интуицией, чувством неожиданного и парадоксального. Мадам не могла его игнорировать – примерно так же, как художник не мог бы пройти мимо ребенка с идеальным чувством цвета и композиции. Такой талант встречается раз в сто лет. Она его испытала. Ты знаешь прибор, с помощью которого двойники получают ощущение пищи?
– Питание по проводам? Да, прекрасно знаком.
– Один из внепланетных любовников мадам смонтировал ей такой “питатель” в ящике. Смонтировал так, что она могла подавать на нервный индуктор самый обыкновенный переменный ток. Можешь себе представить, что ощущает рука, засунутая в такое поле?
– Жуткую боль, и только.
– Вот именно – жуткую. – Ундина грустно улыбнулась, превратившись на мгновение в девочку-подростка из далекого, безвозвратно ушедшего прошлого. – Этот прибор я никогда не забуду. Гладкий прямоугольный ящик, с одной стороны – дырка, а наверху – реостат и шкала от одного до семи. Вот так и стоит он перед глазами, и мадам с этой проклятой крысой на плече, и длинные ее пальцы на ручке. Она сказала, что убьет меня, если я выдерну руку из ящика раньше времени. Самый жуткий момент моей жизни. Тут уж нашу мадам не переплюнет никто, даже Грегорьян, при всей его изощренности.
Ундина подхватила скребком очередную порцию светящейся пены; ее голос звучал негромко, задумчиво.
– Когда она сдвинула ручку с нулевой отметки, в мою руку словно впились острые, безжалостные зубы. Медленно, мучительно медленно, указатель перешел на единицу, и боль стала в десять раз сильнее. Господи, что же это такое было! На трех я орала в голос, на четырех – перестала что-либо видеть и соображать. На пяти я решила, что лучше уж умереть, и выдернула руку из проклятого ящика.
Мадам крепко меня обняла и сказала, что не встречала еще такой выносливости и что когда-нибудь я буду знаменитой, еще более знаменитой, чем она сама.
Ведьма смолкла. Она молчала долго, чуть не целую минуту.
– Когда за мадам и Грегорьяном закрылась дверь, я оставила свое чердачное убежище, переметнулась через улицу, нашла открытое окно и залезла в дом. Двигаясь абсолютно бесшумно, как тень или призрак, я пробралась в соседнюю с ними комнату и немного, буквально на палец, приоткрыла дверь. Прямо напротив двери, напротив этой щели, на каминной полке стояло зеркало; я спряталась в кладовке и стала наблюдать за мадам и Грегорьяном, вернее – за их отражениями. Грегорьян был совершенным замухрышкой – тощий, босой, невероятно грязный. Помню, я еще подумала, как жалко выглядит он рядом с аристократической фигурой мадам Кампаспе.
Мадам усадила его рядом с камином. Затем – голоса. Слов я не разбирала, но было понятно – она объясняет правила. Потом она сняла кружевную с бахромой салфетку, прикрывавшую ящик. Грегорьян гордо, по-петушиному вскинул голову и сунул руку в отверстие.
Когда мадам взялась за ручку, его грязное исхудалое лицо непроизвольно дернулось. Затем Грегорьян побледнел, его била мелкая, неостановимая дрожь, а мадам поворачивала реостат все дальше и дальше. И он не сводил с нее глаз, ни на одно мгновение.
Мадам дошла до самого края шкалы, до семерки. Тело Грегорьяна судорожно напряглось и застыло, его пальцы дрожали, но голову он держал все так же высоко и все смотрел и смотрел на мадам немигающими, ничего не прощающими глазами. Думаю, она испугалась. Да и немудрено тут было испугаться, когда сидит этот тощий оборванец и смотрит на тебя, и непонятно, о чем думает, только вряд ли о чем-нибудь хорошем, и горят на этой грязной побелевшей мордочке глаза, словно два фонаря.
Я сидела так тихо, что даже и сердце у меня вроде не билось. Не шевелилась ни вот столько. А Грегорьян все равно узнал. Он поднял глаза и взглянул в зеркало. Увидел меня и ухмыльнулся. Жуткая это была ухмылка – словно не человек ухмыляется, а скелет. И я поняла, что мадам его не сломает и не приручит, никогда.
– Ладно, пока что хватит.
Ундина прикрыла кювету салфеткой и направилась в дом. Чиновник последовал за ней, за двумя бледными полумесяцами, подмигивавшими ему из-под свисающих концов одеяла.
– А для чего это? – Они сидели на кровати скрестив ноги, лицом к лицу, и чиновник смотрел на темную, еле различимую в тени полоску мягких, вьющихся волосков. – Этот порошок, который ты делаешь из собак.
– Мы смешиваем его с чернилами и вводим под кожу. – Ундина показала свою руку. Сейчас, в полумраке, не было заметно ни малейшего следа татуировок. – Каждый рисунок обозначает один из ритуалов, обязательных для женщины, обладающей силой, а каждый ритуал знаменует новое зрение. А все эти познания, вместе взятые и нужным образом примененные, дают власть.