И какая теперь мне Света? Зачем вообще любовь, когда люди дырявят друг друга нарушенными обещаниями и распавшимися надеждами. Лучше быть с теми, кто к этому готов: и подойти не страшно, и расстаться не больно.
И какой мне теперь Бог? Я разуверился в красоте Его творения и стал воспринимать жизнь как поле боя, на котором выигрывает тот, чей мускул не дрогнет. Я чаще стал прибегать к логике, успокаивая протесты совести, и не думал о средствах, оправдывая их результатом. Мысль о Боге стала мне волнительно неприятна, и мне не хотелось ни перед кем нести отчет за то, что я делал. Эти слова могут навести вас на мысль, что я стал разбитным хулиганом, но нет. Внешне мало что изменилось в моей жизни – год за годом все та же школа, сосредоточенное корпение над уроками, мечты сдать экзамены и уехать наконец из наскучившего города, в котором тесно жить. Поменялось наполнение. Больше никаких надежд ни на кого, кроме себя. Больше никаких ожиданий от близких. Больше никакой очарованности другими. Все с червоточиной, вопрос только в том, в каких обстоятельствах она себя проявит. Быть хозяином и опорой самому себе – это самое разумное для современного человека, оставившего пережитки прошлого там, где ему место. И можно было бы как-то жить, если бы не чувство омерзения к миру (в мои то юные годы!)… и тоска по чему-то утерянному.
«Вояджер» преодолел миллиарды километров, удаляясь от голубой точки в бесконечных пространствах космоса. Я закончил школу и уехал в Москву строить новую студенческую жизнь. Незнакомые люди, корпуса с запутанными переходами и огромными аудиториями, общежитие с вечной многоголосой оживленностью в коридорах, шкворчащими на кухонной плите незатейливыми блюдами и соседями разных мастей и судеб – все это держало меня в волнительном напряжении, но отнюдь не затуманивало голову. Я не искал в свободе вседозволенности, как многие студенты, сбежавшие от родительской опеки. Мои были слишком заняты собой – один своей жизнью, вторая – собственным увяданием, – чтобы взваливать на себя настоящую заботу о моем будущем. Я с усердием учился, подписывался под любые активности, вошел в студсовет и уже не знал, на что бы еще кинуться, чтобы в полной мере ощутить ту жизнь, к которой стремился. Среди одногруппников я тоже пробовал быть «своим», участвуя в междусобойчиках, ночных посиделках с гитарой и дешевым пакетированным вином. Коменданты гоняли нарушителей режима, но «квартирники» упрямо организовывались снова, лишь только координаты встреч менялись от комнаты к комнате.
После одной из посиделок я возвращался к себе в корпус через университетский двор. Комендантский час уже пробил, я не знал, как пройду через блок охраны, и в задумчивости сел на скамейку. Выпитое вино сделало меня меланхоличным и склонным к разного рода пространным, ничего не значащим размышлениям. Был ноябрь, ночь была холодной, но безветренной. То время года, когда природа нагая, без прикрас открывает о себе всю правду, а ты можешь либо брезгливо фыркнуть ей в ответ, поспешно втянув подбородок в ворот куртки, либо познать ее во всей истине несовершенства.
– Красивое небо сегодня.
Я повернул голову. На скамейке сидела девушка, имени которой я не помнил, но знал в лицо. Она жила в общежитии, иногда разбавляла преимущественно мужские компании вечерних посиделок, всегда неестественно громко смеялась, а парни многозначительно переглядывались между собой и были к ней нарочито внимательны.
Я посмотрел вверх. Темнота космоса была той ночью ясной, иссиня-черной. Мы долго сидели молча.
– Ты веришь, что мы сейчас летим? – откинув голову, она вдумчиво вглядывалась в бесконечные глубины разраставшейся и поглощавшей всё мглы.