В 5-м классе, благодаря высоким баллам по математике, я занял третье место, а в 6-м весь год шел первым.
После окончания 6-ти классов во Влоцлавске, мне предстояло перейти в одно из ближайших реальных училищ - Варшавское, с "общим отделением дополнительного класса" или в Ловичское - с "механико-техническим отделением". Я избрал последнее. Репутация "пифагора", занесенная перемещенным туда директором Левшиным, помогла мне с первых же дней занять в новом "чужом" училище надлежащее место, и я окончил его с семью пятерками по математическим предметам.
Прочие науки проходил довольно хорошо, а иностранные языки неважно. По русскому языку, конечно, стоял выше других. И, если в аттестате, выданном Влоцлавским училищем, значится только четверка, то потому, что инспектор Мазюкевич никому пятерки не ставил. А, может быть, причина была другая... Как-то раз, еще в четвертом классе, Мазюкевич задал нам классное сочинение на слова поэта:
Куда как упорен в труде человек,
Чего он не сможет, лишь было б терпенье,
Да разум, да воля, да Божье хотенье.
- Под последней фразой - объяснил нам инспектор - поэт разумел удачу.
{42} А я свое сочинение закончил словами: "...И, конечно, Божье хотенье. Не "удача", как судят иные, а именно "Божье хотенье". Недаром мудрая русская пословица учит: "Без Бога - ни до порога"...
За такую мою продерзость "иные" поставили мне тогда тройку, и с тех пор до самого выпуска, несмотря на все старание, выше четверки я не подымался
С 4-го класса начались мои "литературные упражнения": наловчился писать для товарищей-поляков домашние сочинения пачками - по три-четыре на одну и ту же тему и к одному сроку. Очень трудное дело. Писал я, по-видимому, не плохо. По крайней мере, Мазюкович обратился раз к товарищу моему, воспользовавшемуся моей работой, со словами:
- Сознайтесь - это не вы писали. Должно быть, заказали сочинение знакомому варшавскому студенту...
Такое заявление было весьма лестно для "анонимного" автора и подымало мой школьный престиж.
{43} Работал я даром, иногда, впрочем, "в товарообмен": за право пользоваться хорошей готовальней или за одолженную на время электрическую машинку - предел моих мечтаний.
В 13-14 лет писал стихи - чрезвычайно пессимистического характера, вроде:
Зачем мне жить дано
Без крова, без привета.
Нет, лучше умереть
Ведь песня моя спета.
Посылал стихи в журнал "Ниву" и лихорадочно томился в ожидании ответа. Так, злодеи, и не ответили. Но в 15 лет одумался: не только писать, но и читать стихи бросил - "Ерунда!" Прелесть Пушкина, Лермонтова и других поэтов оценил позднее. А тогда сразу же после Густава Эмара и Жюля Верна преждевременно перешел на "Анну Каренину" Льва Толстого - литература, бывшая строго запретной в нашем возрасте.
В 16-17 лет (6-7 классы) наша компания была уже достаточно "сознательной". Читали и обсуждали вкривь и вкось, без последовательности и руководства, социальные проблемы; разбирали по-своему литературные произведения, интересовались четвертым измерением и новейшими изобретениями техники. Только политическими вопросами занимались мало. Быть может, потому, что в умах и душах моих товарищей-поляков доминировала и все подавляла одна идея - "Еще Польска не сгинэла"... А со мной на подобные темы разговаривать было неудобно.
Но больше всего, страстнее всего занимал нас вопрос религиозный - не вероисповедный, а именно религиозный - о бытии Бога. Бессонные ночи, {44} подлинные душевные муки, страстные споры, чтение Библии наряду с Ренаном и другой "безбожной" литературой... Обращаться за разрешением своих сомнений к училищным законоучителям было бесполезно. Наш старый священник, отец Елисей, сам, наверно, не тверд был в Богопознании; ловичский законоучитель, когда к нему решился обратиться раз мой товарищ-семиклассник Дубровский, вместо ответа, поставил ему двойку в четверть и обещал срезать на выпускном экзамене; а к своему ксендзу поляки обращаться и не рисковали - боялись, что донесет училищному начальству. По крайней мере, списки уклонившихся от исповеди представлял неукоснительно. По этому поводу вызывались к директору родители уклонившихся для крайне неприятных объяснений, а виновникам сбавлялся балл за поведение...
Много лет спустя, когда я учился в Академии Генерального Штаба, на одной из своих лекций профессор психологии А. И. Введенский рассказывал нам:
- Бытие Божие воспринимается, но не доказывается.
Когда-то на первом курсе университета, слушал я лекции по Богословию. Однажды профессор Богословия в течение целого часа доказывал нам бытие Божие: "во-первых... во-вторых... в-третьих"... Когда вышли мы с товарищем одним из аудитории - человек он был верующий - говорит он мне с грустью:
- Нет, брат, видимо Божье дело - табак, если к таким доказательствам прибегать приходится.
Вспомнил я этот рассказ Введенского вот почему. Мой друг - поляк, шестиклассник, вопреки правилам, пошел на исповедь не к училищному, а к другому молодому ксендзу. Повинился в своем маловерии. Ксендз выслушал и сказал:
- Прошу тебя, сын мой, исполнить одну мою {45} просьбу, которая тебя ничем не стеснит и ни к чему не обяжет.
- Слушаю.
- В минуты сомнений твори молитву: "Боже, если Ты есть, помоги мне познать Тебя"...
Товарищ мой ушел из исповедальни глубоко взволнованный.
Я лично прошел все стадии колебаний и сомнений и в одну ночь (в 7-м классе), буквально в одну ночь пришел к окончательному и бесповоротному решению:
- Человек- существо трех измерений - не в силах осознать высшие законы бытия и творения. Отметаю звериную психологию Ветхого Завета, но всецело приемлю христианство и православие.
Словно гора свалилась с плеч!
С этим жил, с этим и кончаю лета живота своего.
ПРЕПОДАВАТЕЛИ
Кто были нашими воспитателями в школе? Перебирая в памяти ученические годы, я хочу найти положительные типы среди учительского персонала моего времени и не могу. (Один Епифанов; о нем - дальше.) Это были люди добрые или злые, знающие или незнающие, честные или корыстные, справедливые или пристрастные, но почти все - только чиновники. Отзвонить свои часы, рассказать своими словами по учебнику, задать "отсюда досюда" - и все. До наших душонок им не было никакого дела. И росли мы сами по себе, вне всякого школьного влияния. Кого воспитывала семья, а кого - и таких было не мало - исключительно своя {46} же школьная среда, у которой были свои неписанные законы морали, товарищества и отношения к старшим - несколько расходившиеся с официальными, но, право же, не всегда плохие.