На центральной площади городка стрекотал праздник. На крыльце ратуши пели «Катюшу». У металлической оградки стоял старшина Мечников со смутно знакомым сержантом, который беззубо улыбался.
Мечников сипел пьяным голосом:
– И я сам из штрафной роты, и мог бы тогда… тогда подумать, что вот буду здеся. По всем раскладам я уже в земле должен быть. Четыре ранения. Не веришь?! Во, смотри…
– Михалыч! – подошедший Ырысту окликнул Мечникова.
– О-о! Ирбис, твою мать! Дай я тя обниму! – старшина поцеловал Бардина, и обращаясь к сержанту отрекомендовал. – Это Бардин. Он у нас самый, что ни на есть стрелок. Снайпер от бога. Весь приклад в насечках. Покажи. Не, ты покажи, а то тут не верят…
Сержант оголил серые десны и мелко подергал плечами, как бы показывая, что он нисколько не сомневается в квалификации снайпера.
– Михалыч! Так ведь войне конец? – вкрадчиво сказал Ырысту, на что Мечников широко кивнул. – Стало быть, мир?! Так? Я чем мог, помог. Чего еще? Отпусти ты меня на свободу!
Мечников ошалело смотрел на Ырысту.
– В смысле? Не понял.
– Че не понял? Говорю же, я больше не нужен, тогда домой пошел.
Мечников подумал и после паузы фыркнул:
– Пф-ф! Чем мог, помог? А иди. А-атпускаю! Дорогу ты знаешь. А пойдем все! По домам!!
Мечников достал пистолет, собирался выстрелить в воздух, потом передумал и словно без сил присел на заборчик.
– Иди! Я тоже пойду, – сказал старшина. – Домой. Только не ждет меня никто, – он провел ладонью по воздуху. Крепкая рука, даже на вид жесткая, казалось, только и создана для топора и лопаты и – иногда, крайне редко – чтобы погладить вихры на головенке внука.
Нету на свете ни дочери, ни внука. Старухи тоже нету. Но та хоть пожила. И дом Мечникова развеян по ветру золой. Там дом-то! Избушка. Но все равно, все равно…
На старшину напала икота, он сквозь нее проговорил:
– Чтоб всем… кто еще… пусть прокляты!.. навечно… до седьмого колена прокляты… если кто… захочет повторить.
Мечников глотнул воздух и задержал дыхание.
Ырысту поставил рядом с ним винтовку, приобнял старшину, поправил пилотку и, сказав: «С ребятами еще подосвиданькаюсь», быстрым шагом удалился. А беззубый сержант прошепелявил:
– Вот это хорошо. Вот это, как и надо. По-человечески.
– Чего?! – поднял голову Мечников.
– Я говорю, меня тоже никто не ждет! – радостно почему-то сказал сержант. – Всех убили. Подчистую.
Старшина Мечников встал, одернул гимнастерку, отряхнул от невидимой пыли рукав и смачно треснул сержанта в лоб кулаком. От души. С оттяжечкой. И сказал:
– Полководцы, блядь! Что не рожа, то само мало Гога Жуков. Ероним Ебаревич! Что ж такое-то?! Вот ведь… Давай напьемся что ли?
Сидящий на земле сержант часто моргал. Напиться он был согласен.
***
На рассвете Ырысту по касательной вошел в Берлин. Держался окраин, бесшумно шагал по пустынной штрассе. Город был выпорот – жалкий кающийся преступник. Разруха и звездчатые следы от бомбежек. Так и надо, так и надо. Справедливо.
Бардин мучился сомнением, как малярийной лихоманкой. Беспокойство, панический маятник, вопрос без ответа пульсирует где-то под челюстью. Как это он, опьяненный победой и спиртом, растаявший от ностальгии, придумал идти до дома? Надо же соображать! Безрассудная вспышка сулила проблемы. И вернуться бы в часть, сказать: «Загулял». Получить наказание может, и всё! Но… Ведь самовлюбленно и гордо встал в позу: «Я свое дело сделал, прощайте. Ждут меня вершины Уч-Сумера».
«Не дурил бы ты, земляк», – злой хохоток Кириллова.
Я не дурю. Я – вольный. У меня на родине звери рыскают, птицы летают, а в ногу никто маршировать не хочет. Цитату из классики не понял никто. Реальные русские люди к русской литературе относятся также примерно, как граждане Атлантиды к греческим текстам Платона.
И так хотелось нормальной жизни! Нормальная – для всех разная, для Ырысту – своя. Здесь – не свое. Пушки, танки, трупы, города, как вообще можно жить в городах? Только по нужде, как звери в зоопарке. Техника лишняя, тучи людей – мошкара, шум, убивающий размышления. Нет, идеал Ырысту – возвышенное отшельничество, уединение на краешке неба. Жизнь слишком короткая, надо быть там, где тебе лучше. Чего ждать? Вся жизнь в ожидании, и умрешь старой девой. Война завершилась, нужно домой.
Ушел. Ушел и ушел, пусть будет, как будет. Вырваться и скрыться, все забыть. И никому не рассказывать. И сыновьям наказать…что-нибудь. Не рассказывать же им, что отец – убийца, на какое-то время вошедший во вкус. Да, защита! Да, приказ! Немцы сами виноваты, что напали – да! Хорошо артиллеристу – дыщ! Он не видит. Летчик бомбы бросил – буммм! Еще лучше. А когда ты видишь лица их в оптический прицел… И ты прав! Понимаешь, что прав, что правда на твоей стороне! Но вот лицо горит – не от стыда, а от горечи. Будто бы рожей в костер. Не сам – толкнули. Отомстил. Но пригорел. Война – это рожей в костер. Выжили. Победили. Паршивое послевкусие.