Остальных, находившихся в помещении, я рассмотреть не успел – в кармане у Ивана Андреича зазвонил мобильник. Образно говоря, раздался первый звонок, как в театре. И все, что происходило далее, случилось очень и очень быстро. И некогда было рассматривать статистов.
На меня и раньше никто, кроме доктора, особенно не смотрел, ну а после звонка мобильника обо мне вообще как будто все забыли. Я валялся в ногах не знаю у кого и пытался собраться с мыслями.
Иван Андреич ответил на звонок коротким «Да?». Кивнул невидимому абоненту, отключился и сообщил всем присутствующим: «Суку привезли». Петя многозначительно хмыкнул. Мужик с фингалом злобно оскалился, рванулся к дверям, на ходу воскликнув: «Я его ща встречу, суку!» Иван Андреич крикнул вдогонку злобному, мол, не особенно-то распускай руки, Гунявый. А я машинально запомнил, что злобного с синяком здешняя публика именует «Гунявым».
За Гунявым захлопнулись двери, в помещении повисла судорожная тишина ожидания, я сглотнул и уж было настроился произнести громко, отчетливо, без дрожи в голосе: «Простите, но меня, совершенно очевидно, с кем-то спутали», однако не успел – двери снова захлопали, гораздо быстрее, чем я надеялся. В помещении вновь появился Гунявый. Он, держась чуть впереди, вел, схватив за шкирку, своего недавнего ресторанного собутыльника. У собутыльника сочилась кровь из разбитой губы. Кровь я заметил и на костяшках пальцев Гунявого. Руки у человека с рассеченной губой были скованы наручниками так же, как и у меня. За спиной у пленника номер два маячило двое мужиков-конвоиров.
Все заговорили разом – и бык Петя, и холеный Иван Андреич, и Гунявый, все загалдели хором, обращаясь к новому пленнику, и он заговорил, сплевывая кровь, отвечая всем сразу. Поразительно, однако я сумел вникнуть в эту многоголосицу! По отдельным обрывкам рубленых фраз я каким-то чудом (да, я повторяю – чудом!) понял, что пленник шантажировал Ивана Андреича.
Гунявый, представляя Ивана Андреича, встретился с шантажистом один на один «в кабаке». Гунявый должен был выкупить некий компромат (разумеется, на Ивана Андреича), но, «схавав бабло» (то есть атташе-кейс с выкупом), шантажист вместо «товара» указал на меня и заявил, что «лыжник притаранит товар завтра в ноль на Пушку» (то есть завтра в ноль часов я принесу «товар»-компромат к памятнику Пушкина на одноименной площади). Но шантажист заглянул в кейс и «просек фуфло» (то есть понял, что вместо реального бабла ему «втюхали куклу»), дал в глаз Гунявому и «сорвался».
Он сплевывал на ковер кровавые слюни и как бы оправдывался – дескать, по изначальной договоренности «на стрелку» должен был прибыть один «ваш», а, «в натуре, вы весь кабак обложили».
Петя крыл его по-матушке и хвастался, мол, у Гунявого под «пинджаком» был спрятан микрофончик, о чем, ясен перец, шантажист не догадывался, ибо «держал нас за лапотников сраных», а реально «мы все базары в синхроне слыхали и, вишь, доперли, кого ты, сучара, мать твою в лоб, обзывал «лыжником», в рот тебе кило печенья, сучонок!».
Гунявый многословно хвалил пацанов, которые «пушки не забоялись (здесь «пушка» уже не имеет отношения к Пушкину, здесь и далее говорится уже про оружие) и не позволили шантажисту «слиться через кухню, повязали пидора».
Захваленные-перехваленные Гунявым пацаны-конвоиры торжественно вручили Ивану Андреичу пистолет, большой и черный. Иван Андреич взял его бережно, за ствол, в левую руку (в правой руке он держал мой раскрытый паспорт).
Я совершенно расслабился, и, вы не поверите, мне даже стало почти весело. Иван Андреич, здешний, совершенно очевидно, самый главный Хозяин, прекрасно понимает, что подвластные ему мужики пленили меня просто-напросто из служебного рвения, а сука-шантажист указал на меня лишь оттого, что случайно зацепился взглядом за дурацкие ботинки. Скоро недоразумения, связанные со мной, рассосутся, и, очень может быть, я даже получу кой-какую денежную компенсацию за ущерб.
И только-только я душевно расслабился, как вдруг, будто гром среди только-только прояснившегося неба, грянул голос шантажиста: «Чмо в ботинках, в натуре, деловой! Мы с ним в реальной связке! Не верите, да?! Тогда скажите, откуда я знаю, что его зовут Игорь Саныч по фамилии Михайлов?!.»
Все уставились на меня. Иван Андреич поднес поближе к глазам мой раскрытый паспорт. Он сосредоточенно перечитывал фамилию, беззвучно шевеля губами и совершенно позабыв про ствол в левой руке.
Возникла многозначительная пауза, как у Гоголя в финале «Ревизора». Ее неожиданно и резко нарушил Гунявый: «Ты, пидр, – зашипел он на шантажиста, багровея мордой лица, – ты, значит, надеешься, чо тебе все простится, коли ты согласный подельника сдать со всеми потрохами, так?!.» Гунявый побагровел до полного безобразия, затрясся весь и – хвать из руки Ивана Андреича пистолет, и резко так, по-ковбойски, навел ствол на шантажиста...
Знаете, что такое «сатори»? Это то же самое, что и озарение, только обязательно внезапное. К примеру, Архимед в хрестоматийной ванне пережил сатори, расплескав воду, и воскликнул знаменитое: «Эврика!» Вот и меня так же, как того Архимеда, ни с того ни с сего вдруг ка-а-ак шарахнуло этим самым сатори по башке. Я вскочил так, будто меня на батуте подбросило. Раз – и я на ногах! Вскакивая, я налетел на шантажиста плечом и столкнул его с линии огня. Пуля, предназначавшаяся ему, обожгла мою руку. Иван Андреич, вздрогнув, опамятовался и умело так, сноровисто вышиб из кулака Гунявого пистолет и деловито врезал Гунявому локтем под дых. Петя, дурак, рыбкой прыгнул на меня, раненого, повалил, прижал к полу. Ну а спасенный мною шантажист упал на пацанов-конвоиров и еще при падении начал визжать пронзительным фальцетом: «Падло, Гунявый! Он меня подписал Андреича кинуть! Он, блядь! Гунявый тему работал! Я под ним ходил! Падло!»
Спасенный мною матершинник еще чего-то орал, длинно и надрывно, однако я его уже не слышал. В ушах у меня вновь зазвенело, и тело опять стало ватным. Наверное, я периодически терял сознание, ибо совсем не помню, как слез с меня Петя и меня вынесли из помещения, где я пережил сатори.
Я вернулся к реалиям бытия и окончательно утвердился в сознании уже в другом месте, не менее, кстати, шикарном. Я лежал на кожаном диване, раздетый до пояса, без наручников, а давешний доктор заботливо занимался моею раной.
Доктор успокоил – ранение «пустяшное». Он сделал мне какие-то уколы, обработал рану и забинтовал руку бережно. Тут пришел Иван Андреич, присел у меня в ногах и спросил голосом доброго дедушки: «Как ты догадался-то, голубь?!»
Я понял его вопрос и улыбнулся: «Элементарно. Ну никак, извините, я не мог быть знаком с этим вашим шантажистом. А это ваш Гунявый заглядывал в мой паспорт, когда вы документ перелистывали. Гунявый побежал встречать пленного и как-то, черт его знает, как именно, исхитрился шепнуть мою фамилию, имя-отчество своему напарнику-шантажисту».
Иван Андреич улыбнулся грустно в ответ на мою радостную щенячью улыбку и молвил: «Верно. Молодца, голубь. Соображаешь, – он тяжко вздохнул, смял лицо ладонью, и его тоскливая улыбка исчезла. – Гунявый в ихней паре реально был заводилой. Замутил хиратень. Изобрел, крысеныш, кидалово. Кабы не ты, голубь сизокрылый, Гунявый мочканул бы напарника, и я бы, я такой, я б ему дюлей навалял, но отходчивый я, простил бы ему горячность в конце-то концов. И жил бы он при мне припеваючи, тварь неблагодарная, как и жил многие лета. Грелась бы и далее на моей груди змея подколодная, предатель, сука. Но тебе бы, голубь, пришлось ох как пострадать. Уберег тебя Господь, да святится имя Его, – Иван Андреич лениво перекрестился. – А за каким лешим Гунявый рисковал и шептал твои данные сотоварищу, ась? Пацаны-то, что шантажиста вели, могли бы услыхать шепоток-то. Они у меня все башковитые, просекли б фишку, и кранты Гунявому без вопросов. Сильно он рисковал, а зачем, по-твоему, голубок ты мой сизокрылый, разумению, ась?»