Светлой памяти брата Льва посвящаю
"Путь солдата" Борис Малиновский
БОРЯ, ВОЙНА!
Последние часы.
Субботним вечером 21 июня 1941 года я получил увольнительную на целые сутки и пригородным поездом выехал из военного городка в Ленинград. В городке стоял наш 108-й гаубичный артиллерийский полк.
В воскресенье, 22 июня, в Ленинград должна была приехать сестра моего отца – Павла Васильевна, или просто Паля, как звал я ее в детстве. Об этом мне сообщили родители, жившие в Иванове. За два года, что я пробыл в армии, у меня в первый год службы побывал отец вместе со старшим братом Левой, а немного позднее – мать. Считанные часы, проведенные вместе с ними, пролетели для меня как одно мгновение. Когда приехала мать, мне нельзя было даже взять увольнительную. Была середина недели, а нас отпускали из части только по воскресеньям. Выручила меня находчивость старшины. Недолго думая, он отправил мое отделение вязать веники. Построив бойцов, я вывел их из военного городка в лес. Красноармейцы срезали березовые ветви, а я разговаривал с мамой.
Близкая встреча с Палей обрадовала меня, разбудила воспоминания о родном доме, заставила задуматься о будущем: положенные мне два года службы уже заканчивались.
За окном вагона, несмотря на позднее время, было совсем светло. Мелькали деревья, телеграфные столбы, лесные поляны. Мысленно я уже был в родном Иванове. 24 августа мне исполнится двадцать лет. Представил, как появлюсь в этот день в родном доме. Воображение мое начало рисовать одну картину за другой. Тихая, почти загородная улица. Дом с воротами и калиткой в сад, с зелеными наличниками на окнах. Невысокое крыльцо. В сенях темно, я с трудом нащупаю дверь и войду в дом. Мама меня увидит первой, выглянув из кухни в прихожую – посмотреть, кто пришел. Какая радость засветится в ее больших черных и таких ласковых глазах! Как крепко и трепетно она обнимет меня! И сразу же крикнет: "Отец, смотри, кто приехал!"
А он уже входит в прихожую. Мы целуемся, обнимаем друг друга.
"Почему ты не известил нас? Мы бы встретили тебя!" – с ноткой милого ворчания в голосе скажет он.
Вот уже несутся Лелька и Лева – мои сестра и брат. Смотрят и не узнают меня в военной форме. Они-то сами выросли как!
Стоп! Я приостановил полет своей безудержной фантазии. В августе буду еще в армии, чудес на свете не бывает – срок моей службы кончался только в октябре. Родители в последнем письме спрашивали меня о планах на будущее. Ответить на это было не так-то просто. Мне очень хотелось вернуться в институт, откуда был призван в армию, и я верил, что это возможно. Когда нам, студентам-первокурсникам, стало известно, что мы будем служить в армии, нас несколько раз собирали и предлагали поступать в различные военные училища. Часть студентов согласилась, но большинство решило призываться, считали, что, отслужив 2-3 года, можно вернуться в институт. Так думал и я.
На второй год службы моя уверенность в быстром возвращении "на гражданку" стала угасать. Хотя наша страна подписала с гитлеровской Германией пакт о ненападении, чувствовалось нарастание военной опасности, "Странная война" на Западе кончилась разгромом Франции. Гитлер захватил Данию, Норвегию, Югославию и Грецию. Почти вся Европа оказалась под сапогом фашистских оккупантов. К нам в полк за последние месяцы пришло большое пополнение из числа "приписников". Это было похоже на негласную мобилизацию.
Новый нарком обороны Маршал Советского Союза Тимошенко требовал максимального приближения военных занятий к боевой обстановке. Увеличилось количество боевых стрельб, росли масштабы учений. Мы выезжали в лагеря и тренировались вести артиллерийский огонь в суровые морозы, чего раньше не практиковалось. "Делать все так, как в бою" – стало основным лозунгом армии. Все это заставляло невольно задуматься…
Отправляя домой фотографию, на которой были сняты все сержанты нашей батареи во главе со старшиной, я полушутя-полусерьезно сделал такие дополнения к званиям и фамилиям:
"Старшина Косаговский – участник всех боев и войн; сержант Малиновский – будущий участник боев и войн; старший сержант Парахонский – нигде не воевал",- и так далее.
Старшине я сделал такую запись потому, что он принимал участие в боях на озере Хасан, Халхин-Голе, на Карельском перешейке и любил поучать нас, ссылаясь на свой боевой опыт.
Когда в 1940 году вводились сержантские звания, в газетах много писали о роли младших командиров. Это льстило нашему самолюбию, и мы целиком отдавались службе, хотя большинство и не думало оставаться в армии дольше положенного срока. На глазах друг у друга мы из новобранцев-красноармейцев – простых парней – выросли в опытных, как нам казалось, "бывалых" сержантов, тех, кого в газетах называли "костяком" Красной Армии. "А ведь жаль будет расставаться осенью с ребятами, особенно с теми, с кем бок о бок прожил два года службы",- невольно думалось мне.
Сейчас уже служилось легко, не то, что в первое время, когда все было ново, непривычно, а я был неопытен и неприспособлен для самостоятельной жизни.
Армейские порядки и вообще службу в армии до призыва я представлял только по книгам, прочитанным в школе.
В армию я был призван в 1939 году, в октябре, проучившись два месяца на первом курсе Ленинградского горного института. В 40-м запасном артиллерийском полку начал службу красноармейцем. Два или три месяца спустя бойцов, имеющих среднее образование, направили в полковую школу, и стали называть курсантами.
Утром от крепкого сна нас будил дуэт голосов дневального и старшины Шепеленко:
– Первая батарея, подъем!
Летели в сторону одеяла, мы вскакивали с нар, одевались как можно быстрее, снова лезли на нары – заправлять свои постели. Потом с бешеной скоростью накручивали портянки и совали ноги в сапоги уже под новую команду старшины:
– Батарея, ста-ановись!
На ходу подпоясываясь ремнем, мы бежали в строй.
– Р-равняйсь! Смир-рно! Спр-рава нал-лево по пор-рядку р-рассчитайсь! Сверхсрочник Шепеленко был, безусловно, великим мастером своего дела. За несколько недель он выучил нас подниматься и заправлять постели за считанные минуты, аккуратно и туго затягивать пояс на гимнастерке, чистить до совершенного блеска пуговицы и сапоги, держать чистыми подворотнички. Арсенал методов воспитания у него был невелик, но действенен. Этому способствовала сама обстановка казармы, построенной еще до революции. Каждый день надо было мыть с опилками цементный пол, чистить холодные туалеты и умывальные комнаты, топить печки, пилить и колоть для них дрова, собирать окурки, набросанные вблизи здания. Все это относилось к обязанности дневальных. Однако первое время это больше выпадало на долю тех, кто, по мнению старшины, плохо постигал правила поведения молодого бойца – опаздывал в строй, пререкался, сбивался с ноги при строевой ходьбе.
Я делал все с великим старанием и скоро стал отличником боевой и политической подготовки. Не все получалось сразу. Поскольку из нас готовили младших командиров, то стали учить командовать отделением. Как будто это просто приказать своим товарищам: "Отделение, становись! Равняйсь! Смирно!" Но у меня, да и у других курсантов, вначале вылетали из горла лишь жалкие подобия раскатистых шепеленковских команд.
Мне долго также не удавались прыжки через "коня" – известный физкультурный снаряд, который мы насмешливо окрестили "кобылой". Старшина и тут придумал простой способ обучения. Когда шли на обед, по дороге он подводил нас к снаряду, стоявшему недалеко от нашей казармы, и мы по очереди разбегались и прыгали через него. Кто выполнял прыжок хорошо – мог идти в столовую. Неудачники оставались и делали новые и новые попытки справиться с "кобылой".
Не обошлось дело и без курьезов. Впервые в карауле стоял ночью, охраняя ворота гарнизонного склада, и на меня чуть не наехал трактор. Он стал приближаться, и я закричал: