— Точно не знаю, — покачал головой Йенс. — Но мы находили могилы XVIII начала века.
— А тут что, по одному отряду из каждой страны? — продолжил расспросы я.
— Нет, — ответил немец. — Неразбериха с этим, как и со многим другим. Но не по одному — точно. И не спрашивай о попытках объединения. Слишком много людей, слишком огро-мны расстояния. Если отряд встречает другой во время схватки с черномазыми — помо-гает, чтоб по-другому было, я не слышал даже. Но это всё. Ну, есть ещё друзья в разных отрядах, не без этого. Но встречи нечасты, случайны даже. Знаешь, тут многие возвра-щаются к обычаям дальних предков, — он потянул себя за одну из кос. — А кое-с-кем прос-то становится опасно иметь дело… В какой-то степени это Нэверленд, страна, где ни-когда не вырастают. Читал про Питера Пэна?
— Да, — кивнул я. — Скажи, Йенс, а тут… м-м… рождаются дети?
— Ты скучаешь по дому? — вместо ответа спросил он. Я снова кивнул. — А хочешь верну-ться?
— Нет, — ответил я. И объяснил: — Мне хочется домой, Йенс. Очень хочется, до… до слёз. Но я понимаю, что теперь я там лишний. Я люблю маму, но она меня не может любить. Я скучаю по ней, но она по мне не может скучать. Для меня она пропала, но я-то для неё не пропадал… Если я вдруг вернусь — что я скажу ей? Она разве что поразится невероят-ному сходству и скажет: "Мальчик, иди домой. Олег в школе, он скоро придёт…" Мне —
77.
всем нам — придётся жить здесь. И я хочу знать — как и для чего.
— Как и для чего… — повторил Йенс. — Как и для чего — это вопрос… Знаешь, по чему я больше всего скучаю? По своему видеомагнитофону. Я всего месяц им попользовался. Зна-ешь, что такое видео?
— Нет, — я покачал головой. — Эх, ты, мальчик из-за железного занавеса, — необидно усме-хнулся он. — Это магнитофон, но воспроизводит не только звук, но и… изображение.
— Ого, — вежливо сказал я. — А откуда ты знаешь русский?
— Я его начал учить в восемьдесят пятом, когда у вас началась перестройка, — объяснил Йенс. — Думал съездить в Россию.
— В каком-то смысле твоя мечта сбылась, — заметил я. Йенс хмыкнул:
— Да уж…
— Слушай, — я сел удобнее, — а сколько вообще тут можно… ну, протянуть?
— Говорят, в среднем — пять лет, — спокойно ответил Йенс. — Я видел одного финна, он попал сюда в начале века…
— В начале века?! — на этот раз я действительно был потрясён.
— Да. Но это не просто исключение. Это потрясающий случай. В среднем — пять лет, — повторил он. — Хочешь ещё один совет? Тренируйтесь. Учитесь стрелять. Учи своих фе-хтовать. Сам учись боксировать, бороться, и другие пусть учатся. Учитесь метать но-жи. Учитесь. Учитесь. Учитесь. Тренируйтесь. И лучше не оставайтесь на одном мес-те… У тебя есть блокнот или бумага?
— Нет, — покачал я головой.
— Чёрт… — он достал из кармана самодельной куртки потрёпанный толстый блокнот с огрызком карандаша. — Смотри, я начерчу и напишу кое-что…
Луна светила ярко, да ещё и отражалась от воды. Йенс стал быстрыми и точны-ми движениями набрасывать карту — Европа, север Африки, Малая Азия… Местами он ставил крестики и, задумываясь, писал мелким почерком по-русски — объяснял, кого мож-но встретить в этих местах. Указал он и несколько постоянных поселений.
— Та зеленоглазая с аркебузой, — вдруг спросил Йенс, вырывая двойной лист из блокнота, — которая подбежала к тебе, а потом перевязывала — твоя девчонка?
— Да, — коротко ответил я. (Танюшка-то не слышит)
— Береги её, русский. Ты спросил — могут ли тут рождаться дети? Нет, не могут. За-ниматься сексом — да, тут это делают, часто и неплохо, но дети — нет… Ну что ты краснеешь?
— Я? Глупости… Родиться тут, чтобы вырасти с мечом в руках и умереть? Знаешь, Йенс, я никогда не думал о своих детях. Но не уверен, что хочу для них такой жизни. Я хочу разобраться. И сделать так, чтобы… не знаю, как, — я сбился и умолк.
— Я сказал тебе, что не верю в пришельцев и прочую чушь, — Йенс почесал нос. — Я не ве-рю, это так. Но я не верю и в то, что здесь всё происходит само по себе. За этим кто-то стоит. Это видно хотя бы по тому, как действуют негры. И ещё — по тому, как они интенсивно атакуют тех, кто забирается слишком далеко к югу. Мы это на себе испы-тали.
— Значит — есть что-то на юге? — быстро спросил я.
— Может быть, — согласился Йенс.
— Город Света, про который говорил болгарин?
— Не знаю, — признался немец. — Всё, что угодно. Или всё-таки ничего… Знаешь, в чем бе-да нашего образования? — вдруг спросил он. — Чем больше ты знаешь, тем труднее тебе принять решение. Туповатым всегда легче с этим… Вот это всё, русский, что я могу рас-сказать тебе.
Мы снова надолго замолчали. А костёр горел, и смеялись вокруг него ребята и дев-чонки, и с десяток лужёных мальчишеских глоток грянули:
— Тренируйся, бабка,
78.
Тренируйся, Любка,
Тренируйся, ты моя
Сизая голубка! — а в ответ Игорек Северцев в ужасе завопил:
— Замолчите, несчастные! Как вы поёте?!
"Пять лет, — подумал я. — В среднем — пять лет." Мне стало холодно, словно от ре-ки подул ледяной ветер.
— Олег, — я почувствовал, как рука Йенса легла на моё колено. — Я раньше тоже думал об этом. Ты прав, мы живые люди, мы хотим жить — и как-то не утешает та мысль, что дома ещё кто-то остался. В начале, русский — в начале всего этого — я просыпался в по-ту и плакал: "Меня не будет!" А сейчас этого нет. просто печально — столько хочется увидеть и узнать, а времени может не хватить…
— Я не о себе подумал, — скомкано сказал я. — Знаешь, Йенс — правда не о себе… Понима-ешь — эти ребята и девчонки — они не просто мои друзья. Они… как бы сказать? Попро-буй понять. У меня много… было много знакомых, мне даже казалось, что они — мои дру-зья. А потом я понял — им было всё равно, какой я. Они мной вполне довольствовались, не пытались заставить меня быть лучше, чем я есть. А с этими, — я мотнул головой назад, — я ссорился и ссорюсь. Потому что им не всё равно, какой я и что со мною. И мне не всё равно… Не всё равно, что с ними будет…
— Я понял, — тихо ответил Йенс. — Тогда учи их фехтовать.
Начинается
плач гитары.
Разбивается
чаша утра.
Начинается
плач гитары.
О, не жди от неё
молчанья,
не проси у неё
молчанья!
Неустанно
гитара плачет,
как вода по каналам — плачет,
как ветра под снегами — плачет, -
не моли её
о молчанье!
— И тополя уходят, — ответил я, улыбаясь, -
Но след их озёрный светел.
И тополя уходят,
Но нам оставляют ветер.
И ветер утихнет скоро,
Обтянутый чёрным крепом,
Но ветер оставит эхо,
Плывущее вниз по рекам.
А мир светлячков нахлынет —
И прошлое в нём потонет,
И крохотное сердечко
Раскроется на ладони…
— Ты знаешь Гарсиа Лорку?! — обрадовался Йенс.
— Я вообще люблю стихи, — признялся я.
Йенс поднялся и гибко потунлся:
— Пойду искупаюсь… Пошли?
79.
— Я не умею плавать, — признался я. Немец наставительно сказал:
— Учись… Эй, а хочешь, сейчас попробуем?!.
Я посмотрел на лежащую поперёк Волги золотую дорожку.
— Пошли.
Олег Чухонцев
Что помню, то помню, хотя и не знаю,
В чём суть всего, если только суть
Не связана с необходимостью прошлое
Сделать опять настоящим.
Помню
Желание войти в ночное озеро и выгребать
К дальней луне. Помню белое пламя
У тёмной норы перед тем, как взглянул
В высокое небо, знойно дрожащее в мареве белизны.
И ещё иногда —
на рассвете обычно —
я вспоминаю крики в горах.
Но всё, что могу — это быть очевидцем.