И — страшно.
Александр Розенбаум
Заплутал — не знаю где,
Чудо чудное глядел…
По холодной по воде,
В жалком рубище,
Через реку — через миг —
Брёл, как посуху, старик —
То ли в прошлом его лик,
То ли в будущем.
А старик всё шёл — Как сон.
По пороше босиком,
То ли вдаль за горизонт,
А то ли вглубь земли…
И чернела высота,
И снежинки, петь устав,
На его ложились стан,
Да не таяли.
Полем, полем, полем,
Белым-белым полем дым…
Волос был чернее смоли —
Стал седым…
Вдруг — в звенящей тишине —
Повернулся он ко мне,
И мурашки по спине —
Ледяной волной!
На меня глядел — и спал!
"Старче, кто ты?!" — закричал,
А старик захохотал,
Сгинув с глаз долой…
Не поверил бы глазам.
Отписал бы всё слезам.
Может, всё, что было там —
Померещилось…
…Но вот в зеркале, друзья,
Вдруг его увидел я.
Видно, песня та моя —
Всё же вещая…
* * *
Я проснулся от холода, беспощадно забиравшегося под одеяло. Было ещё совсем темно, только светили звёзды. Многие уже поднялись и жевали завтрак.
— Проснулся? Доброе утро, — Сергей протянул мне длинную полоску копчёного мяса. Меня трясло от пронизывающей свежести, но, когда я сбросил одеяла, дрожь постепенно стала проходить.
— Может, мы что-то не то делаем, а? — тихо спросил я Сергея, принимая мясо.
— Ты думаешь о том, что мы можем погибнуть? — проницательно поинтересовался он, жуя свою порцию.
— Я думаю о том, что мы можем погибнуть, — согласился я и передёрнулся.
148.
— Здесь или где-то ещё, сейчас или потом… — Сергей пожал плечами и вытер руку о шуршащую палую листву. — Что же теперь — спрятаться в какие-нибудь болота и сидеть там?
— Ты уверен, что это не лучший выход? — напрямик спросил я.
Сергей ответил не сразу. Он потянул из ножен свой палаш и положил его на ладонь, любуясь сумрачным блеском лезвия.
— Никто не скажет, что я струсил, — тихо проговорил он наконец. — Я не знаю, сколько мне придётся тут прожить, но я хочу жить, а не прозябать. Если бы ты позавчера решил не идти, я бы ушёл сам.
— Скажи, — спросил я, — Ленка хотела пойти с тобой?
— Конечно, — он удивлённо взглянул на меня…
…Уходя, мы бросили одеяла и вещмешки в одну кучу у корней дерева. Я оглянулся через плечо.
И подумал, что, может быть, эти вещи так и останутся лежать тут, пока не засыплет их снег уже близкой зимы.
* * *
— Ну ты-то всегда хорошо бегал, — Вадим подтянул на груди перевязь меча. — А я терпеть не могу.
— Я тоже ещё не бегал на пять километров, — заметил я. — Тем более — за такие призы.
Подошёл Ян, пожал мне руку:
— Удачи вам.
— Тебе — тоже. Доберись, — я помедлил и хлопнул его по плечу: — Доберись, слышишь?
Он кивнул и бесшумно канул в подлесок.
Я медлил, словно время, оттягиваемое мной, могло что-то изменить — и боя не будет. Потом оглянулся на своих.
Они все были уже на ногах — переминались, переглядывались, но молчали, и оружие у всех было взять удобней под руки. И во взглядах, брошенных на меня, было понимание.
— Ну что, — я улыбнулся, — это уже не турпоход, кажется, а?
— Мало похоже, — согласился Олег Крыгин. А Вадим, всё это время глядевший в сторону, тихо, но внятно сказал:
— И можно жизнь свою прожить иначе,
Можно ниточку оборвать…
Только вырастет новый мальчик —
За меня, гада, воевать… Пошли, что ли? Чего тянуть?..
…Не знаю, какие там мыслишки копошились в негритосских черепушках, но купились они так же легко, как ребёнок — на конфетку. Полтора десятка явно случайно вышедших к осадному лагерю и открыто растерявшихся белых мальчишек — желанная добыча, развлечение и добавка к меню, поэтому в погоню дёрнула чуть ли не половина осаждающих. При виде такой толпы даже не пришлось особо изображать страх…
Мне в какой-то момент показалось, что я не рассчитал наших сил. Да и то сказать — полгода назад я (а я всегда был очень неплохим бегуном!) не смог бы пробежать пять километров без перерыва даже по ровненькому стадиону, не то что по горному лесу. К счастью, за эти полгода многое изменилось, и нам удавалось удерживать негров метрах в двухстах за нашими спинами.
Ещё я боялся заблудиться и не выйти к ущелью. Но приметы на местности совпадали даже с первого взгляда.
На бегу я сдувал с носа солёные капли. Длинные волосы мотались над плечами и липли ко лбу — очень противно и надоедливо. Шпагу приходилось нести подхватом в левой руке, она здорово мешала. Негры позади орали на разные голоса, они бы давно попытались рассыпаться и охватить нас кольцом, но узости, через которые мы то и дело шли, мешали.
149.
Я держался в хвосте — вперёд мы пустили тех, кто помладше или похуже бегает. И я с тревогой замечал, что "голова" начинает сбиваться в "хвост".
Рядом со мной бежал Север — он был великолепным бегуном, много раз выигрывал соревнования города и сейчас лихо держал темп.
— Можем не добежать, — не сбивая дыхания, заметил он. — Смотри, как медленно впереди бегут… И негры ближе стали…
Я оглянулся и резко ослабел — лучше бы этого не делал! Негры и в самом деле съели не меньше трети расстояния, а мы пробежали-то всего полдороги!
Я догнал Кольку Самодурова и бросил ему коротко, чтобы не задохнуться:
— Стой.
Он глянул недоумённо, но остановился — даже с удовольствием, пропуская мимо себя колону. Я достал и взвёл наган. Увидев это, Колька, ни слова не говоря, сдёрнул со спины свою вертикалку.
— Картечь? — спросил я. Он кивнул. — По команде. Шесть выстрелов, не больше.
— Мало не покажется, — заметил Колька, — у меня тут волчья, по девять в патроне…
Негры тут же сбавили темп, и голосить стали поменьше. Всё-таки они были очень трусливы, и меня неприятно поразила эта мысль: что нам приходится погибать в схватках с таким шакальём. Всё равно что волку воевать с крысами…
Они перешли на шаг, но всё равно приближались. У меня мерзко и неожиданно скрутило живот. Полсотни метров.
— Чё-то страшно, — со смешком сказал Колька.
— Страшно, — меня дёрнуло нервным спазмом.
Сорок метров. Они шли, переглядываясь и каркая, скрипя, щёлкая опасливыми и злыми голосами.
Тридцать метров.
Виктор Цой
Зёрна упали в землю, зёрна просят дождя —
Им нужен дождь.
Взрежь мою грудь, посмотри мне внутрь,
Ты увидишь: там всё
горит огнём!
Через день будет больно,
Через час будет больно,
Через миг будет
уже не встать!
Если к дверям не подходят ключи —
Вышиби двери плечом!
Мама, мы все тяжело больны,
Мама, я знаю — мы все сошли с ума,
Мама, мы все сошли с ума!
Сталь между пальцев.
Сжатый кулак.
Удар выше кисти, терзающий плоть —
Но вместо крови в жилах застыл яд —
медленный яд.
И вот кто-то плачет, а кто-то молчит,
А кто-то так рад,
кто-то так рад…
Ты должен быть сильным,
Ты должен уметь сказать: "Руки прочь,
Прочь от меня!"
Ты должен быть сильным —
Иначе зачем тебе быть?!
Что будут стоить тысячи слов,
150.
Когда важна будет крепость руки?
И вот ты стоишь на берегу
И думаешь: плыть — или не плыть?..
Мама, мы все тяжело больны!
Мама, я знаю —
мы все сошли с ума!!!
…Дымящиеся гильзы вылетели мне под ноги. Я вскинул руку с револьвером, стреляя в упор — раз, два, три!.. Ещё дважды огненной метлой ахнула картечь… Я вновь стрелял — уже в спины — раз, два! — и схватил Кольку за руку:
— Хватит, не стреляй!.. Беги!
— А ты? — он медлил. Я, выбивая шомполом гильзы, загонял в барабан новые патроны, натыкаясь в поясе на пустые гнёзда:
— Беги, говорю!
Колька побежал, не оглядываясь, но ружьё неся в руке. Я начал пятиться спиной, угрожая револьвером; негры стояли на месте, и я побежал тоже, сразу взяв разбег. Через несколько секунд позади вновь завыла погоня…