Двигаться мне было тяжело, нога немела и скользила в сапоге, левый глаз плохо видел, бок кроила и выворачивала боль в рёбрах. Но и Фрэнк выглядел кисло, даже не шёл в атаку, а переминался на месте. Кровь из уха у него не останавливалась, хотя её размывал дождь.
Я коснулся кулаком в краге с зажатой в нём дагой рубленой раны в бедре и, вытянув кулак в сторону Фрэнка, сказал по-русски, не очень-то заботясь, чтобы меня понял враг:
— За эту кровь я тебя заставлю захлебнуться своей…
…На этот раз мы дрались обеими руками. Точнее, Фрэнк дрался полутора — левая у него плохо двигалась в плече — но он всё ещё был сильнее и бил, словно кузнечным молотом, снова и снова высекая искры. Я и не пытался парировать удары дагой, зато, выбрав момент, достал его изнутри в левое бедро сквозь раскрывшийся разрез брони. В артерию не попал, но двигаться Фрэнк тоже стал затруднённо. Ответный удар (я не мог отпрыгнуть быстро) пришёлся по бригантине, Фрэнк не удержал проклятья. Глаза у него побелели, он вдруг отшатнулся, бросил вверх палаш — я невольно проследил за ним глазами — и, перехватив правой нож, швырнул его в меня, а потом подхватил палаш у своего плеча.
Но этого я уже не видел. Резкий удар ожёг мою грудь справа, а за ним вспыхнула боль. Она была неглубокой, но острой, а пересилить себя и отвлечься я смог только когда увидел, что Фрэнк рядом со мной и его палаш вновь занесён…
Я вскинул над головой «вилку» из даги и палаша — и судьба Фрэнка была бы решена в секунду, не задень я правой рукой торчащий нож. Боль вновь резанула меня длинным огненным лезвием, и я выронил палаш, а рука бессильно упала сама по себе. Обрушившийся на дагу клинок вражеского оружия отбросил её в сторону — единственно, дага не дала раскроить мне череп. Палаш плашмя ударил меня в правое плечо, и я отрешённо ощутил, как сломалась ключица.
Палаш взлетел вновь.
Подавшись вперёд, я ударил снизу левым плечом под мышку Фрэнка, и его рука повисла вместе с оружием у меня за спиной, так и не нанеся удара. Рядом — в упор — я увидел его глаза, в которых не было страха, только удивление, досада и… уважение. Он понял, что проиграл, но всё-таки попытался ударить меня левой, просто кулаком.
Не успел. Моя левая рука с дагой была у него за спиной, и я, перехватив оружие испанским хватом, вогнал дагу ему в левый бок сзади, толкнув его навстречу клинку всем телом.
Потом левая рука у меня отказала окончательно — и я рухнул сверху на упавшего навзничь Фрэнка. От боли в рёбрах почернело в глазах, но — странно — эта чернота отхлынула, я не потерял сознания.
Фрэнк был жив. Он лежал с закрытыми глазами и вяло выталкивал изо рта кровавые пузыри. Я свалился с него вбок, потом сел, опираясь на правую ногу, шлёпнулся на мягкое место в грязь. Левой рукой я взялся за рукоять ножа и, выдернув его, отбросил в сторону. Под бригантиной потекло, но, похоже, рана правда была неглубокой.
Фрэнк застыл. Кровь всё ещё текла изо рта в грязь. Я бросил взгляд на американцев.
И увидел — как-то сразу увидел — наведённый из-за их голов арбалет.
Мэнни, стоя на краю обрыва, улыбался, целясь мне в лицо.
«Какая нелепость,» — подумал я.
Потом Мэнни исчез за краем обрыва. Послышался короткий плеск. Американцы разом оглянулись, а я повернул голову в сторону наших.
Андрей стоял чуть сбоку от остальных, держа в руках аркебузу Зорки.
— Нечестно, — сказал Андрей. Дальше я помню, что мимо меня рванули с обеих сторон орущие люди, а я падал, падал, падал и никак не мог упасть.
Горлу было страшно больно, но я выдавил:
— На… ши… все… жи?.. — и закашлялся. Голос Ингрид отрезал:
— Все. Ещё слово скажешь — язык отрежу, хуже не будет, но хоть помолчишь.