Я приказал всем убираться в надстройки. Сергей и я прикрутили себя к румпелю, Ясо привязался к бушприту, хотя вряд ли там что-то можно было увидеть — но тут должно было быть полно коралловых рифов, а на такой напороться значило погибнуть.
Во время шторма в Атлантике такого — даже похожего — не было.
— Поставит бортом — перевернёт! — крикнул Сергей. Он орал мне буквально в ухо, я видел, как жилы вздулись на лбу и шее, но мне казалось, что он шепчет. — А так ничего! Пока идём вразрез — ничего!
Я подумал, что, если сорвёт закрышки люков, то мы пойдём ко дну после первой же волны так и так, без разворота бортом. И тут же мысль оборвало — когг застыл над водяной пропастью с Останкинскую башню глубиной, а главное — застыл точно носом вниз. Потом он рухнул, и я не закричал только потому, что закусил щёку до крови. Но глаза удержать открытыми не смог. Абсолютно чужой голос Сергея простонал: «Дер-жи-и-и!..» — переходя в хрип, и я вцепился в румпель и окаменел, сросся с ним и с палубой, понимая, что сейчас миллионы тонн водяной горы расплющат нас сверху, и последнее, что я почувствую, будет чудовищная боль в лопающихся лёгких…
Мы летели куда-то вверх, и я знал, что дышать нельзя. Потом я открыл глаза. Палуба кипела скатывающейся по ней водой. Когг летел на гребне волны почти на боку. Я выплюнул кровь, рот наполнился солёной водой, раненую щеку обожгло болью. Сергей смеялся, мотая слипшейся гривой.
Мне показалось, что меня окликают. Наклонив голову, я увидел у ног лицо Кольки — вцепившись руками в леер, он что-то кричал перекошенным ртом.
— Что?!?! — крикнул я.
— Течь! — донеслось до меня, как с другой планеты. — В трюме! М-мать!
— Затыкайте! — заревел я. — Заделывайте!
Колька исчез. Вода мешалась на мне с таким же солёным, но холодным потом. Если подались доски, то — всё… Неужели где-то что-то не проверили?.. Всё, всё, всё… Я ждал удара, разворота корпуса… после чего от нас или останутся щепки, или мы пойдём на дно.
Это был даже не страх. Страх — когда видишь опасность, контролируешь её и можешь избегнуть, ищешь и находишь выход. А сейчас — что я мог контролировать, как избежать?
Мы прошли через волну.
— Успеют залатать! — крикнул Сергей. — Смотри, Ясо держится!
Действительно, грек, распластавшись на бушприте, махал нам рукой. Я успел различить на его лице улыбку — и корабль вновь ухнул вниз…
— Терпи, Олег, — сказала Танюшка. Огонь свечи мотало вместе с ней, а мне казалось, что я сижу нормально, всё остальное же пляшет бесконечную дикую сарабанду.
Я положил руки на стол, и Танюшка, сжав зубы, словно ей тоже было больно, плеснула на них морской водой из котелка. Прямо на кровоточащие лохмотья «живой» кожи и открытые раны.
Это была не боль. Я не знаю, что это было, потому что я просто потерял сознание. Милосердно. Сразу же, до того, как мозг успел осознать ощущения…
…А вот пришёл я в себя от боли. Танюшка обрезала своим коротким ножом самые торчащие куски кожи, бросая их на пол. Я смотрел на это и держал руки плотно прижатыми к столу.
— Больно? — в глазах у Таньки стояли слёзы.
— Тань, давай, давай, — спокойно сказал я. У Сергея терпения не хватило — или Ленка оказалась не такой ловкой, я слышал, как он ругается. — Делай. А я буду рассказывать тебе, какие у тебя красивые глаза… только немного заплаканные… это почему?
— Да ну тебя, ты бы хоть на левую свою крагу надел! — Танька достала самодельные бинты. — Сейчас ещё срезать буду…
— Как там Олег? — тоскливо спросила в пространство Ленка Власенкова. — Пойду выгляну…
— Сиди, — приказал я.
— Одним глазком! — жалобно попросила Ленка. Я ничего не стал повторять, и она осталась сидеть.
Боль стала нестерпимой, жгучей — я почти воочию увидел языки пламени, лижущие мои ладони. Как тогда, зимой, когда меня пытали негры… очень больно.
— И попка у тебя очень красивая, — зло сказал я, почти выключаясь. И не выдержал: — Ну больно же, Танюшка, очень больно!
— Радица! — не выдержала Танька. Спокойная, замкнутая сербиянка подошла и, присев на её место, занялась моими руками. А Танюшка присела рядом со мной и запечатала мне рот поцелуем. Потом снова и снова, горячо шепча: — Потерпи, миленький… чуть-чуть потерпи… вот так, вот так… поцелуй меня тоже…
Губы у неё были горячие и солёные от слёз.
Каюту швыряло и кидало, как обувную картонку, которую пинают ногами развеселившиеся мальчишки.