Несколько секунд — очень долгих секунд — я глядел в чёрную глубину глазниц черепа. Одна глазница была повреждена, кость возле неё треснула и разошлась. Именно сюда пришёлся смертельный удар.
Казалось, что эта глазница сощурена.
Желудок у меня подпрыгнул к горлу. С трудом удерживая его содержимое, я отвернулся и пошёл к борту, чтобы не видеть останков.
Но я знал, что не забуду увиденного.
Не смогу забыть, хотя очень постараюсь.
Изо всех сил постараюсь.
— Игорь? — спросил Олег, на которого я наткнулся, как слепой. Я кивнул. — Вот так… Значит, негры тут всё-таки есть.
Я соскочил в грязь. И застыл, скорчившись и чувствуя, что холодный пот струится между лопаток.
До нашего слуха донеслись ритмичные размеренные удары. Глухие, но громкие и мощные, они неслись откуда-то из разом притихших джунглей, пульсируя меж древесных стен по берегам реки, как кровь в обнажённой артерии.
Бум-бум-бум-бум-бум-бум.
Барабаны.
Барабаны в джунглях.
Барабаны, за которыми нельзя ходить.
— Ты хочешь себя убить с упорством, достойным лучшего применения! — прихлопнув москита, Олег треснул себя по шее с такой силой, что едва не упал в воду.
— Слушай, тёзка, — спокойно ответил я, — сказать тебе, за каким чёртом я вообще сюда попёрся? Кормить москитов и облезать от местного лишая? Нич-чего подобного. Меня лично интересуют здешние тайны.
— В их числе — барабанный бой? — уточнил Олег. Я кивнул:
— В их числе — и в первую очередь! — барабанный бой.
— Я пас, — поднял руки Олег и вдруг рассмеялся. — В конце концов, если даже мы погибнем, то… — он помедлил, подыскивая слова, и тогда вместо него закончил Йенс:
— … то мы же всё равно погибнем, так о чём разговор?
Барабаны бухтели весь день. Стемнело, а их рокот продолжался в ночи, и временами начинало казаться, что это повторение боя наших сердец… или что наши сердца подстраиваются под бой барабанов…
Мы заночевали посреди реки, расчалив плот между вбитых в дно шестов. Собственно — «заночевали» не то слово. Было уже заполночь, и резко, а мы всё ещё обсуждали вопрос о том, что делать с этим боем. Точнее — как делать. Наконец я сказал:
— Ладно, давайте поспим наконец, — и, подавая пример, вытянулся на бамбучинах, сунув под голову вещмешок.
— Хорошая идея, — признал Йенс. — Торопиться некуда, они, похоже, не умолкнут долго. Часовых будем ставить?
— Непременно, — зевнул я. — По часу…
— Я встану первым, — сказал Олег, усаживаясь на краю плота со скрещенными ногами…
… — Вставай, пора дежурить, — Ромка открыл глаза и несколько секунд сонно пытался сообразить, что к чему. — Проснулся? — убедившись в этом, Олег улёгся и тут же уснул.
Ромка зевнул, несколько раз плеснул себе в лицо водой из реки. Она была тёплой и пахла цвелью, но мальчишка проснулся окончательно. Он присел с краю и несколько минут вглядывался и вслушивался. Барабаны продолжали рокотать, и этот звук пугал. Он был причиной плохого сна, в котором звучал, как наяву, но Ромка уже не мог вспомнить этот сон… и был доволен, что не может.
Кто-то отчётливо сказал за спиной: «Ну и что, ну и пусть — как хочется… ладно, да…» Ромка оглянулся, понял, что это во сне. Ясо перевернулся на живот, что-то пробурчал — говорил не он. Остальные спали спокойно.
Ромка вздохнул и поморщился, слушая барабаны. Его взгляд упал на Олега Верещагина, и Ромка подумал, насколько странной и в то же время приятной оказалась их встреча. В своё время он мечтал стать его другом и ужасно жалел, что между ними — пять лет разницы. Для Олега он был восторженным болельщиком-младшеклассником, который ходит на каждую схватку… ну или сыном библиотекарши, который поглядывает, как старший мальчишка с серьёзным лицом листает толстые непонятные книги…
А сейчас — сейчас они были ровесниками! Эта мысль неожиданно насмешила Ромку. Больше того — он был на три или четыре месяца старше! Физически…
Ромка вздохнул — коротко и печально. Нет. Ровесник — да, может быть… но не ровня. Нет. Не ровня. Они жили бок о бок, но в определённой степени были даже дальше, чем там, в Кирсанове. Здешний Олег был воином и героем. На самом деле, не как в книжках или кино… вернее — как раз как в книжках или кино, но по правде. Иногда он казался совсем прежним — когда смеялся или дурачился с остальными, когда просто сидел и думал, когда спал… Но иногда его лицо твердело, на лбу становился виден тонкий шрам, и слова его делались несгибаемыми, отточенными и определёнными, как остриё его же палаша, а между ним и остальными отчётливо проступала прозрачная, но непробиваемая стена.