В тот день мы, детвора, сидели в столовой и с увлечением предавались игре в домино. Внезапно в гостиной раздался звон шпор и показался знакомый нам поручик Снитко. Обычно этот гладко причесанный, полнеющий офицер не расставался с учтивой улыбкой. Сейчас он хмурился и строго поджимал губы. Спросив у нас, где мать и тетка, он проследовал к ним; а еще через несколько минут все трое вышли к нам — и мать дрожащим голосом сообщила:
— Страшное несчастье… Убили государя…
Было вполне объяснимым, что смерть царя в такой семье, как наша, воспринимали словно большое горе. И мать, и старшие братья Борис и Александр, и сестры мои Лиза и Наташа, и тетя Анюта плакали. Но я — недоумевала.
В самом деле, в гимназии нам постоянно внушали, что наш царь — помазанник божий, отец и покровитель народа. Кто же может посягнуть на того, кого поставил царствовать сам бог? Приходили в голову и другие вопросы: кто убил царя и с какой целью, при каких обстоятельствах произошло убийство? Но получить на них ответ оказалось невозможно. Взрослые досадливо отмахивались от нас и от наших расспросов, повторяя: «Да не приставайте вы! Разве это вашего ума дело?» Тогда и я, и остальные дети решили обратиться к Вармунду. Человек этот — с высоким лбом и темными волосами, со спокойным, невозмутимым лицом, обрамленным черной бородкой, — был политический ссыльный. У нас он бывал в качестве домашнего учителя самого младшего из детей — Мити, которому всякая книжная премудрость давалась туго.
Едва дождавшись его, мы бросились к нему с вопросами. Но Вармунд, всегда такой словоохотливый, на этот раз молчал.
Мы, теребя его за одежду, напрасно одолеваем расспросами:
— Вармунд, миленький, голубчик, скажите — кто убил государя, за что? — От взрослых мы уже случайно услышали имя «Желябов» и поэтому допытываемся: — Так это Желябов убил царя?
И от Вармунда мы не получаем ответа. Он лишь ласково треплет меня по щеке и бросает:
— Мала ты еще, Оля. Вот подрастешь — поймешь сама…
На следующее утро в женской гимназии, где я училась, была назначена панихида «по убиенному». В канун этого дня, за один только вечер, всем девочкам пошили черные платья. Вся гимназия, как и «вся» Пермь, была в трауре.
Я стояла в паре с одной из своих подруг Сашей Барановой и безразлично слушала похоронную музыку. В свете пасмурного мартовского утра едва колебалось пламя больших восковых свечей. Конца панихиды я ожидала с нетерпением, чтобы встретиться с Катей Панневиц — своим старшим и самым большим другом, ученицей восьмого класса. Но напрасно ищу я ее глазами. В зале Кати почему-то нет…
С Катей меня связывала большая, по-детски страстная дружба. Я верила ей, как никому другому; и не проходило дня, чтобы мы не встретились на перемене, не поделились своими тайнами. Впрочем, делилась-то больше я; а Катя только меня выслушивала, по-дружески журила или давала советы, к которым я всегда относилась очень серьезно.
Едва окончилась панихида, как я понеслась в восьмой класс, высматривая на пути Катю — ее тоненькую, хрупкую фигурку с длинными золотистыми косами.
— Где же Катя? — крикнула я, вбегая в класс.
Мне не ответили. Девочки стояли группами и о чем-то взволнованно переговаривались. Потом подошла классная дама и с кривой улыбкой сказала:
— Ваша Катя арестована. Ей место там же, где и Желябову!
Помню, как тяжело я переживала исчезновение Кати Панневиц и удар, обрушившийся на нее. Событие это не прошло для меня бесследно. Новые и, на взгляд матери и гимназических воспитателей, «крамольные» мысли замелькали в моей детской голове: «Разве она могла сделать что-нибудь плохое? А если она имеет какое-то отношение к тем, кто поднял руку на царя, значит, те — тоже не так уж плохи?..»
Уже спустя годы, будучи взрослой, я узнала, что Катя состояла в группе народников и была арестована именно по этой причине. Умерла она в тюрьме, от туберкулеза, совсем юной. Милая, милая девушка, она пыталась найти путь к правде, но жизнь ее в самом начале была грубо и жестоко растоптана самодержавием…
ВСЁ СВОЕЙ
ЧЕРЕДОЙ…
В детстве я росла настоящим сорванцом. Самым обычным для меня делом было лазать по деревьям, в клочья раздирая платья, играть с мальчишками в бабки, в лунки, бешено мчаться по лужайке во время игры в лапту. Ну, а если дело доходило до споров, то не было ничего проще, как решить их дракой или взаимным тасканьем за волосы.
Мать, разумеется, была страшно недовольна таким моим времяпрепровождением. И наказывали меня, и лишали удовольствий, и выговаривали. Не помогало…
Действовала на меня благотворно только Катя. Только она умела просто и интересно ответить на мои вопросы; и только с ее решительностью и неумолимостью я примирялась, когда дело доходило до оценки тех или иных моих поступков.