Промо
— А если, на самом деле, фрейи поедают своих детей, чтобы не страдать от разлуки с ними? И никакая тьма тут не причём?.. — Кайа, подперев голову рукой, наблюдала за спящим малышом. И вздохнула. В который раз за день, и сотый — за последнюю неделю.
Чем меньше шло материнской крови, тем тоскливей становилось на душе Кайи. Молчание няньки, в течение больше пяти месяцев справлявшейся с ролью утешительницы и вдруг будто бы уставшей повторять одно и то же, добавляло обречённости.
Кайа оплошала. Кайа родила малыша от недостойного… Но пресвятая тьма, какой же он милый! С первых минут, стоило няньке поднести его к замученной семнадцатилетней матери, та вцепилась в дитя и решительно заявила: не позволит его умертвить! Никому! Даже если родители будут настаивать!
Пусть живёт, как безымянная сирота. Пусть страдает, как простолюдин, — Кайа его не оставит! Пусть никогда у него не будет шанса получить свою тьму, зато он будет жив и, возможно, однажды под видом слуги окажется в королевских чертогах, будет рядом, как сводный брат Кайи — Горан, личный помощник отца. Если Горану повезло остаться в живых и отцовская тьма не поглотила новорожденного, значит, не всё так однозначно. И не исключено, что есть и другие, просто нянька притворилась, что знает только о Горане…
Нянька усмехалась. Пыталась убедить: стоит Кайе получить свою тьму, как все сердечные привязанности уступят место холодному разуму, и юная доннина ещё пожалеет, что поддалась жалости.
— Ты предлагаешь мне убить его?! — задрожала Кайа месяц назад, прижимая к себе малыша. — Или, может быть, тебе приказала моя мать это сделать?!
Но нянька покачала головой:
— Нет, моя доннина! За всю свою жизнь я не убила ни одного дитя, ни простолюдинского, ни тех, что рожали ваши матушка и сёстры здесь. Это делала за них тьма.
Кайа сглотнула страх:
— Как? — прошептала, чувствуя волну мороза на спине.
— Как — как… — нянька отвернулась, чтобы скрыть гримасу страха, — вырывалась и поедала. Я почти ничего не видела. Мне не дозволено присутствовать при великих всплесках…
Потом была долгая пауза, и Кайа впервые, за всю свою недолгую жизнь, сказала страшное:
— Я… не хочу… такой тьмы… Я. Не хочу. Есть. Собственных. Детей.
— С последним ваша матушка, помнится, особенно сильно мучилась. Ох, и проклинала всех мужчин тогда… Отродье ей изнутри выжгло всё чрево… Никому не пожелаешь такой участи. Таких сложных родов я и не припомню… Зато потом ваша матушка велела мне выйти, как обычно, и… Я вернулась, и на лице вашей матушки впервые за несколько месяцев расцвёл румянец. Вечером она уже смогла раскинуть крылья и улететь… А ваша старшая сестра, донна Марна…
Нянька спокойно рассказывала, убирая, сворачивая и сжигая в камине простыни — это надо было сделать в присутствии Кайи, чтобы та видела: её кровь никто не сможет использовать ни против самой Кайи, ни против всей семьи. Рассказывала, пока ей в спину не прилетела чашка:
— Замолчи, проклятая! — Кайа взорвалась. Если бы могла, ударила бы больнее! За разочарование, за страх, посеянный неторопливым нянькиным бормотанием.
Кайа ничего обо всём этом не знала. И нянька молчала четыре месяца, пока младшая дочь фрейев дохаживала свой срок вне стен дворца. Только нянькина радость и удивление от лёгкой беременности, хорошего аппетита выглядела подозрительной. Про выжженное чрево нянька не рассказывала, ждала, вдруг тьма снизойдёт на принцессу, и та сама всё почувствует.
Но Тьма осталась верной своим принципам — до двадцатилетия Кайи и не думала одарять её своими крыльями. Даже после того как младшая принцесса стала женщиной, а потом матерью, — тьма упрямо молчала. До совершеннолетия оставалось несколько месяцев, так что Кайа успеет вернуться домой, очиститься и подготовиться к принятию силы. А пока не время — кровь до сих пор пачкает нижнюю юбку. С кровью нельзя возвращаться — узнают о слабости Кайи быстро, тем более дома несколько насмешливых чужаков…
За этот месяц и нянька успокоилась. И даже подключилась к размышлениям о том, кому можно оставить малыша на воспитание и когда, под какой личиной Кайа сможет навещать его, а потом заберёт во дворец, наверх. Конечно, найти семью простолюдинов, которые почти никогда не брали приёмных детей, будет непросто…
Кайа не дала сыну имени — из-за страха перед пророчествами няньки. Пусть пока побудет просто малышом, а назвать-то его родная мать всегда успеет…
Дитя завозилось, хныкнуло, просыпаясь, и почти сразу нашло своими светлыми глазками лежащую рядом мать — и улыбнулось, перед тем как засунуть кулачок себе в рот. Проголодался, бедный! Кайа дёрнула завязку под грудью, приспустила ткань и потянула к себе розовощёкого мальчугана, причмокивающего в предвкушении материнского молока.
Она смотрела на него сверху вниз, а он будто чувствовал взгляд, ладошкой водил по груди, гладил. И дважды, когда молоко слишком щедрой струей заполняло его рот, он откидывался, переводя дух и откликаясь на долгий взгляд блестящих чёрных, как у всех фрейев, материнских глаз.
Наконец, малыш насытился, загулил, балуясь с соском, и Кайа приподняла его, чтобы пощекотать животик носом. Это был, наверное, самый смешливый малыш на всём пространстве Фрейнлайнда! Кайа никогда не слышала, чтобы малыши так заразительно хохотали. Впрочем, и его отец обладал отменным чувством юмора… Чем, наверное, и покорил неопытную дурочку, несовершеннолетнюю фрейю…
Кайа вспомнила Его и нахмурилась — всего на мгновение, потому что невозможно было хмуриться, когда рядом улыбчивая милаха хрюкает и закатывается смехом.
— Ах ты, маленький торберн! Я тебя сейчас защекочу! — и Кайа, уложив малыша, наклонилась, тряся локонами, касающимися оголённого животика сына, которые особенно его веселили своей возможностью вцепиться в них ручонками…
Кайа была занята, поэтому первой приближающуюся тьму заметила нянька, собирающая для полоскания тряпицы из-под младенца. Издалека, по небу, приближаясь и вырастая с каждой секундой, к каменному домику на Утёсе неслось чёрное облако.
— Ох, доннина, гости к вам прибудут скоро, и… верно, кто-то важный, я гостя разглядеть не могу…
— Наверное, Инграм несёт обещанный свадебный пирог, — новость не насторожила Кайю.
Брат только утром заглядывал в гости, перед свадебным обрядом Солвег и малерийца. Это даже хорошо получалось, что у Кайи пока не было крыльев тьмы, иначе пришлось бы лететь на обряд, чтобы замкнуть семейный круг. Так пошутил Инграм, малыш ему тоже нравился, и брат даже пообещал помочь пристроить будущего фрейлера.
— О нет, моя доннина, это не дон Инграм! — нянькин голос, и вправду, показался озабоченным. Она замолчала, продолжая приглядываться, а потом ахнула так громко, что Кайа подскочила на кровати и рефлекторно прижала к себе малыша.
Теперь даже с кровати было видно, как темнеет воздух за распахнутыми створками. Нянька бросила тряпки и торопливо попыталась закрыть окно. Не успела — в комнату ворвалась удушающая тьма, покрутилась воронкой, принюхиваясь, и обрушилась на Кайю, инстинктивно повернувшуюся к ней спиной, чтобы защитить младенца.
Почти мгновенно распахнулась дверь в комнату — на пороге возник охранник Йоран с короткой секирой и вытаращил глаза.
Тьма вгрызалась, крутилась голодной кошкой вокруг юной доннины. Малыш размахивал ручками на самом краю кровати, но тьма его не трогала и лишь наваливалась на фрейю, пока полностью не погрузилась в тело, пряча свои щупальца под нежной кожей.
И Кайа корчилась, преображаясь в подобие королевских сущностей, что периодически появлялись на Утёсе — скрывать свои грехи или навещать тех, кто прилетал прятаться от суда морали. Шли минуты, юная доннина становилась донной, тьма невиданной силы ломала её тело, отращивая крылья — слишком быстро, не так, как положено — через семь жертвоприношений.
— Чего стоишь, дурень? — прошипела нянька охраннику, пятясь к двери и только поглядывая на орущего малыша, но не осмеливаясь забрать его, — отправь к хозяевам голубя! Напиши, мол, тьма пришла раньше, чем они ждали…
Мужчина тряхнул головой, прогоняя от себя ужас наваждения, и исчез за дверью.