- Говори дальше, что еще?
- А это тебя не касается.
- Что? - Губы ее растянулись в грустную, усталую улыбку.
- Ничего, так просто... - теперь он действительно почувствовал себя мальчиком.
Ему показалось, что она очень уж шумно отпила колы из стакана. Лицо его раздраженно перекосилось.
- Не хлюпай! - завизжал его рассудок. - Пьешь как свинья!
- Ну, Скотт, выговорись. Тебе не станет легче от этого самоедства. Голос ее звучал немного устало.
Скотт закрыл глаза и вздрогнул. "Вот до чего дошло, - подумал он. Ужас прошел. Она смирилась". Хоть он и предвидел это, ему все равно было больно.
Вот он - ее муж. Когда-то в нем было росту шесть футов, а теперь он ниже их пятилетней дочери. Он стоит перед ней в своей нелепой детской одежде, а она говорит с ним со слабой мукой в голосе. Вот это-то и есть кошмар пострашнее всех ужасов.
Уныло глядя в окно, Скотт прислушивался к шелесту листвы на ветру, и ему казалось, что это шуршат юбки женщины, спускающейся по бесконечно длинной лестнице.
Он услышал, как Лу сделала еще один глоток, и его опять охватило раздражение.
- Скотт, - позвала она.
"Притворная нежность", - подумал он.
- Сядь. От того, что ты все смотришь в окно, дела Марти лучше не пойдут.
Не оборачиваясь, Скотт заговорил:
- Ты думаешь, что меня это заботит?
- А разве не так? Разве мы оба...
- Сто раз не так, - оборвал он ее холодно. Холодность в детском голосе звучала до смешного странно. Как будто Скотт читал свою роль из несерьезной и неуклюжей школьной постановки.
- Но что же тогда? - спросила Лу.
- Если ты до сих пор ничего не поняла...
- Прошу тебя, дорогой, продолжай.
Скотт прицепился к слову:
- Ох, и трудно тебе, наверное, называть меня сейчас дорогим? - И его маленькое лицо напряглось. - А может быть, немножко неискренен".
- Нет, прекрати, Скотт. Неужели нет других проблем, кроме твоих домыслов?
- Домыслов? - Его голос чуть не сорвался на визг. - Ну конечно! Мне все только кажется! Ничего не изменилось. Все как прежде. А я только до...
- Ты разбудишь Бет.
К горлу сразу подкатило много гневных слов. Они мешали друг другу вырваться наружу, и Скотт, не в силах ничего сказать, удрученно курил.
Затем неожиданно он направился к входной двери.
- Куда ты собрался? - с тревогой в голосе спросила Лу.
- Прогуляться. А ты что, против?
- Ты будешь гулять по улице?
Ему захотелось пронзительно закричать.
- Да, - произнес Скотт дрожащим от сдерживаемого гнева голосом. - По улице.
- Ты думаешь, тебе стоит идти на прогулку?
- Да, я считаю, стоит.
- Скотт, я просто беспокоюсь за тебя, - взорвалась наконец Лу. Неужели ты этого не видишь?
- Конечно. Да, конечно, ты беспокоишься. - Он толкнул дверь, но она не поддалась. Краска бросилась ему в лицо. Бормоча какое-то ругательство, он толкнул дверь сильнее.
- Скотт, что я тебе сделала? Разве я сделала тебе что-нибудь плохое? Ну разве я виновата, что Марти лишился этого контракта?
- К черту этот проклятый... - Голос его задрожал. Дверь распахнулась и стукнулась о стену.
- А что, если тебя кто-нибудь увидит? - спросила Лу, вставая с кушетки.
- Счастливо, - бросил Скотт, с силой дернув за собой дверь, чтобы она хлопнула. Но и это у него не получилось. Старый косяк в последние месяцы безнадежно скособочился, и поэтому дверь, царапая по полу, тихо закрылась за Скоттом.
Он не стал оборачиваться, но быстрыми нервными шагами направился вдоль квартала к озеру.
Когда он отошел от дома на двадцать ярдов, дверь открылась.
- Скотт?
Сначала он не собирался отвечать, но затем все-таки нехотя остановился и, бросив через плечо: "Что?", чуть не разрыдался, услышав свой тонкий, слабый голосок.
Лу в нерешительности молчала, потом наконец спросила:
- Может, мне пойти с тобой?
- Нет, - ответил Скотт. И в голосе его не было ни гнева, ни отчаяния.
Задержавшись, Скотт невольно оглянулся, гадая, будет ли она настаивать на том, чтобы пойти с ним. Но Лу просто стояла, застыв в дверях.
- Будь осторожен, дорогой, - проговорила она.
Скотт едва подавил готовые вырваться из груди рыданья. Развернувшись, он заспешил по темной улице, так и не услышав, как она закрыла дверь.
"Дальше падать уже некуда", - подумал он. Что может быть унизительнее для человека, чем быть предметом жалости. Можно стерпеть ненависть, обиду, гнев, самое жестокое наказание, но жалость - никогда. Если человек становится достойным жалости, он обречен. Жалость - это участь беспомощных созданий.
Размышляя таким образом о вечных общечеловеческих страданиях, Скотт попытался отвлечь свой ум от собственных тягостных раздумий. Стараясь не думать о своей тяжелой доле, глядя на тротуар, он быстро пересекал островки света и вновь погружался в море тьмы. Но ум его на уловку не поддался, что вообще свойственно пытливым умам. О чем Скотт просил его не думать, о том ум и начинал усиленно размышлять. Если Скотт просил его оставить какую-нибудь мысль в покое, ум вгрызался в нее, как собака в кость. Так было с ним всегда.
Летними вечерами на озере бывало прохладно. Так было и в этот раз. Скотт поднял воротник своей куртки и пошел дальше, глядя на темнеющую впереди беспокойную воду. Поскольку день был будний, все кафе и закусочные на берегу озера были уже закрыты.
Чем ближе Скотт подходил к воде, тем отчетливее он слышал шорох волн на гальке.
Асфальт кончился. Скотт пошел по земле, и под ногами у него, словно живые, зашуршали листья и затрещали веточки. С озера дул холодный ветер. Он продувал курточку, и по телу от этого пробегала дрожь. Но Скотт не обращал на это внимания.
Пройдя еще ярдов сто, он вышел на открытую площадку с темным строением из грубого камня.
Это было немецкое кафе-закусочная. На площадке перед кафе стояло несколько десятков столиков и скамеек для еды на воздухе.
Пройдя между ними, Скотт вышел к озеру. Здесь он сел на грубую, с выщербленной поверхностью скамейку.
Печально глядя на озеро. Скотт представлял, что тонет в нем. Так ли уж это невозможно? Нечто подобное происходит с ним сейчас. Но нет, он упадет на дно, и тогда только настанет конец.
Он погружается в иную пучину.