– У Бака депрессия. Я хочу сказать, он болен.
Ее лицо было открытым и красивым: высокий лоб, нос юриста или поэта. Оно ошеломило его – настолько красивым, новым и мимолетным было это видение в его гостиной. Снег стучал в окна. Старая собака громко выпустила газы.
– Не может быть, – начал говорить Джон и заколебался. – Что вы подразумеваете под депрессией? В чем ее причина?
Она пристально взглянула, сосредоточив на нем ясный, неподвижный взгляд, который, казалось, говорил ему обо всем – навевал эротические, сумасшедшие мысли, но потом она опустила глаза.
– Он думает о том, что умрет.
Внезапно что-то сжалось в нем, что-то глубоко внутри но он не обратил внимания на это. Он собирался сказать: «Не говорите глупостей», но вместо этого решил произнести что-нибудь не столь резкое.
– Конечно, он умрет – сказал он. – Я имею в виду, что страх его рационален. Все мы умрем.
Он пристально посмотрел ей в глаза, осознавая себя оплотом стабильности и мудрости, и добавил, пытаясь улыбнуться:
– В конце концов… Взгляните на меня, мне уже пятьдесят. Но Бак и вы – дети, вы оба, о чем вам беспокоиться. Впереди у вас длинный путь. Забудьте об этом, наслаждайтесь жизнью, танцуйте под музыку жизни.
«Танцуйте под музыку жизни?» Фраза только что возникла у него в голове, и теперь он почувствовал себя немного глупо, немного необычно, но также ощутил, что обаятелен и мудр, все его существо наполнилось любовью и, может быть, страхом, так что он готов был вскочить с дивана и обнять ее.
Единственная проблема была в том, что ее уже не было рядом. Она что-то услышала, и он услышал тоже, что-то закричал Бак, ветер скрежетал по стеклу, вздымался как привидение и безмолвно исчезал в черной дыре прихожей. С минуту Джон глядел вокруг себя, прислушиваясь к малейшим звукам. Снег постукивал по крыше, по водосточному желобу, по оконной раме. Постанывала во сне собака. Он рассеянно взглянул вниз, увидел книгу на коленях, перевернул страницу, на которой остался след его руки, и вновь погрузился в чтение.
Я никогда не стремился стать отцом – для меня достаточно было того, что я был отцом для своих родителей, ставших детьми, и я поклялся, что никогда не повторю этот опыт. Соня испытывала те же чувства, и мы всячески предохранялись, чтобы избежать зачатия, особенно когда она начала молодеть и обнаружила, что у нее возобновились месячные. Я стал свидетелем того, как моя собственная любимая мать уменьшилась до размера куклы, перчатки, желудя, до некой субстанции, в которой никто кроме ученого с мощным микроскопом не смог бы ничего распознать, и сама идея отцовства, мысль о маленьких детях, младенцах приводила меня в ужас.
Но что мне было делать? Я любил Соню всем своим существом, и я поклялся перед Создателем и отцом Бенитес, что я буду помогать ей в болезни и в здоровье, как в старости, такие молодости. Это был мой долг и моя обязанность ухаживать за ней в пору, когда она не сможет более ухаживать за собой сама, некоторые сказали бы, что это моя привилегия, и, вероятно, так оно и было, но это не сделало меня менее несчастным. Итак, вы понимаете, неизбежное произошло, и она стала ребенком, моя Соня, малышка, пронзительно орущая, испытывающая колики, с широко открытыми глазами, жадно сосущая молочную смесь из бутылочки и ревущая ночи напролет, испуская от гнева и нетерпения текущие по уродливым красным щекам миниатюрные потоки слез.
– Соня, – кричал я. – Соня, освободись от этого! Ты знаешь, я сейчас приду, я знаю, ты понимаешь меня, просто перестань кричать, прекрати сейчас же!
Но, конечно же, она не переставала. Да и как она могла? Она была лишь ребенком – восьмимесячным, шестимесячным, двухмесячным. Я держал ее на руках, мою возлюбленную, мою Соню, и видел, как она день ото дня становится все меньше и меньше. Я поднимал ее, держа за голые лодыжки, как если бы она была ободранным кроликом, готовым для жарки, и клал ее на чистый подгузник, подтерев все ее интимные места и крошечную расселину, которая когда-то была моей радостью и моей, жизнью.
Не думайте, что я не негодовал па все это. О, я знал правила, все мы знаем их, но это было жестоко, слишком жестоко, и я рыдал, видя, как она уменьшается до сосущего, цепкого маленького существа.
– Соня! – кричал я. – О, Соня!
И несмотря на все это, она лишь глядела на меня глазами цвета лесного ореха, столь же бездонными и ясными, как и в пору, когда была взрослой, глазами, которые должны были видеть, и знать, и чувствовать. Я похудел. Я не мог спать. Мой шеф в Национальном банке, в высшей степени разумный человек, отвел меня в сторону и недвусмысленно дал мне понять, что мне грозит увольнение с должности, которую я занимал почти шестьдесят лет.