Хмельницкий помнил, что это относилось лишь к его славянским предкам. Однако огорчать татарина он не стал. Приятно удивило уже хотя бы то, что мурзе известен этот рыцарский вызов.
Трое суток прошло с тех пор, как Хмельницкий и княгиня Бартлинская появились в этом городе, прежде чем он сумел пробиться к мурзе. Лишь когда полковник приказал своей свите готовиться в дорогу и распустить слух о том, что глубоко обиженный Хмельницкий решил оставить Перекоп, не дожидаясь встречи с правителем, появился посыльный мурзы. С истинно восточным радушием он объявил, что светлейший Тугай-бей, да продлит Аллах счастливые дни его, наконец-то вернулся с охоты и очень обрадовался, узнав, что в его владениях находятся столь высокочтимые гости.
— Вот уж не думала, что к перекопскому мурзе труднее попасть, чем к крымскому хану, — ослепительно улыбаясь, молвила по этому поводу Стефания, в присутствии которой происходил весь этот обряд «приглашения к испробованию яда».
Хмельницкий признал, что сказано это было слишком смело и даже опрометчиво. Тем не менее про себя добавил, что чем мизернее чиновник, тем выше ценит он свое время и свое спокойствие.
Впрочем, полковник понимал, что Тугай-бей не подпускает его к себе не из-за чванства чиновников. Слишком обязан ему этот человек, чтобы вот так, по глупой прихоти, уклоняться от встречи. Скорее всего, правитель Перекопа выжидал, выясняя, чем закончилась встреча казачьего атамана с Ислам-Гиреем.
— Осматривая эти стены, я мысленно вижу мощные укрепления Кодака, — ответил Хмельницкий. Теперь уже была его очередь сдерживать выпад мурзы. — Надеясь при этом, что польскую крепость мои воины будут штурмовать вместе с аскерами правителя Перекопа.
Тугай-бей торжествующе улыбнулся: «Теперь ты конечно же станешь просить воинов? — мог вычитать в ней полковник. — Но получить у меня войска не так-то просто…»
— А что же наш светлейший хан?
— Он был очень гостеприимен и любезен.
— Настолько, что отказал в том, ради чего вы прибыли в Крым — в военной помощи.
— Если я верно понял, он очень хорошо осведомлен о нашей с вами дружбе. В том числе — о вашей поездке на Сечь, — деликатно напомнил Хмельницкий мурзе о тех истинных основах их дружбы, которые были заложены в дни, когда в роли просителя выступал он, могущественнейший мурза Ор-Капи.
— Хан решил воевать только саблями перекопцев? — едва сдерживал гнев Тугай-бей. — Понятно: чем слабее правитель Перекопа, тем увереннее чувствует себя Бахчисарай.
— Не берусь судить о ваших взаимоотношениях, светлейший. Но откровенно рассчитываю на нашу дружбу.
— Войска посылает не дружба, а мудрость. Чем дальше видит правитель, тем большим по численности своей становится войско, которое он посылает своему союзнику.
Хмельницкий догадывался, что это пока еще не окончательный ответ. Но уже кое-что.
Несмотря на свой откровенно убогий вид, крепость все же оставалась довольно внушительной. Широкий ров, пристройки и небольшие крепостные замки, которые усиливали мощь стен и создавали дополнительные очаги обороны; турецкие крепостные орудия, бомбардиры которых не ощущали недостатка в разрывных и каменных ядрах… А главное — мощный гарнизон, усиливаемый, в случае войны, жителями всех окрестных селений. Хмельницкий помнил, что, при любой серьезной опасности, здесь, на довольно узком перешейке, в течение двух дней мурзе удавалось собирать целую армию.
— Я знаю вас, Тугай-бей, как правителя, который умеет видеть значительно дальше, чем летят стрелы его воинов, — молвил Хмельницкий, завершая этот осмотр и давая понять, что хотел бы вернуться к переговорам о военном союзе. Но мурза вновь ушел от окончательного ответа.
Вернувшись во дворец, они еще почти час разговаривали о степной охоте, которая становится все скуднее; о донских казаках, которые, побаиваясь нападать на кавказцев, все чаще обращают свои взоры на Крым; о ситуации, которая складывается при дворах польского короля Владислава IV и султана Высокой Порты… Однако полковник понимал, что эта их встреча, по существу, так и завершится ничем. Тугай-бей все еще чего-то выжидает, что-то взвешивает на весах своей политической дальновидности и восточного коварства.
И лишь когда Хмельницкий стал прощаться, мурза не выдержал.
— Вы, полковник, так и не поинтересовались, как чувствует себя мой сын.
— Мой сын Тимош не раз сожалел, что у него нет возможности принять вашего сына, — проговорил гость, поднимаясь из-за богато сервированного стола. — Извините, если вас очень удивило, что я не поинтересовался, как поживает Султан-Арзы.
— Что вы, полковник, меня «очень удивило» бы, если бы вы поинтересовались этим, — хитровато оскалился мурза. — У вас достаточно такта, чтобы не напоминать старику отцу о спасении его сына, а следовательно, о долге, который за ним числится.
Теперь они рассмеялись вдвоем. Тугай-бей был доволен, что точно понял смысл недомолвок своего гостя и что тот простодушно признался в них. А заодно раскрыл причину той напряженности, что царила во время их сегодняшней встречи.
— Здесь может идти речь только об одном долге — долге человечности. Но мне кажется, что завели вы о нем речь только потому, что пытаетесь выяснить, что произошло с моим сыном.
Тугай-бей немного замялся.
— Мне действительно сказали вчера, что в Бахчисарай вы направлялись с сыном. Хотя скрывали, что сопровождавший вас юноша — в? — аш старший сын.
— И вы послали гонца в столицу, чтобы выяснить, действительно ли хан оставил его заложником?
— Разве нашелся бы мурза, который бы не послал своего гонца выяснить, почему его друг попал в немилость к хану? И насколько глубока эта немилость. Но больше всего меня интересовало, почему вы до сих пор не попросили вступиться за своего сына. Мне казалось, что, прежде всего, вы будете заинтересованы в его скорейшем освобождении.
«Вот чего ты опасался, старый шакал! — безо всякой злобы подумал Хмельницкий. — Вот почему оттягивал встречу со мной. Ждал возвращения гонца, который сможет прояснить все то, что происходило при дворе хана. Точнее, не гонца, а своего постоянного, давно засланного тобой во дворец Ислам-Гирея осведомителя, человек от которого, очевидно, прибудет завтра».
— Мне, конечно, очень дорог мой сын. Но, во-первых, хан был весьма благосклонен и ко мне, и к нему. Сын-заложник — это скорее дипломатический прием, нежели результат каких-то дворцовых интриг. А во-вторых, как бы ни был дорог мне сын, я не могу отягощать наши отношения, могущественный Тугай-бей, попытками столкнуть вас с Ислам-Гиреем. Зная, что поводов для подобных столкновений у вас и так более чем достаточно.
Тугай-бей несколько мгновений стоял напротив Хмельницкого с полузакрытыми глазами, думая о чем-то своем или в чем-то сдерживая себя.
— Увидимся завтра, господин полковник, — наконец решился он. — Завтра мы оба сумеем понять все то, что пока не совсем ясно сегодня.
10
— Ни один атаман, который выступал против польского короля до тебя, победы над Речью Посполитой так и не увидел. Да, я допускаю, что ты все-таки победишь, — лицо Тугай-бея словно бы обтянуто куском изжеванной рогожи: обветренное, шелушащееся, сплетенное из кусков загрубевшей кожи, изрезанных глубокими почерневшими морщинами. — Но что ты станешь делать, как будешь вести себя после победы?
— Буду добиваться от короля Польши справедливых законов, по которым православный люд украинский имел бы те же права, что и поляки.
Мурза смеялся настолько громко и заразительно, словно услышал нечто такое, что способно было изумить его.
— Зачем тебе законы польского короля, Хмельницкий?! Если уж ты победишь польскую армию, то зачем тебе выпрашивать законы у сената, который эту армию посылал против тебя? Издавай свои собственные законы! Какие хочешь — такие издавай.
— Но я не король.
— Разве Владислав IV родился королем? Нет? И ты — нет. Так объяви себя королем. Собери свой украинский сейм, и пусть он объявит тебя царем, королем, падишахом, императором… Кто посмеет помешать? — накладывал Тугай-бей седые усы на гнилые зубы. — Есть земля — значит, есть народ. А есть народ — должен быть правитель. Это тебе Тугай-бей говорит… Только султаном не объявляй себя — стамбульский обидится. Лучше всего пусть тебя провозгласят Запорожским ханом.