— Я не болен, — пробормотал Джам.
— А теперь он заявляет, что не болен, — сказал медсестра. — Это при том, что у него рвота на туфлях. Да, миссис. Рвота — официально принятый, но малопонятный жаргон медицинских работников. Вообще-то, мы разговариваем на английском языке, как на самых лучших курсах младшего медперсонала.
— Скажите ей, чтобы не приезжала, — прошептал Джам. — Со мной все хорошо.
— Он говорит, что с ним все хорошо и чтобы вы не приезжали. Он слаб как младенец и явно бредит, но вам ни в коем случае не надо срочно везти его домой.
Через двадцать минут мама прибыла.
С ней вошел мистер Лодон.
— Прежде чем вы увезете его, — сказал учитель, — я хочу получить назад свое имущество.
— О чем вы говорите? — удивилась мама. — Обвиняете моего сына в краже?
Джаму не нужно было даже открывать глаза, чтобы представить, как мама прожигает взглядом Лодона.
— Он поднял кое-что с пола в моем классе, и эта вещь все еще у него.
Джам отметил, что мистер Лодон не хочет произносить при маме и медсестре слово «камень».
— Обыщите меня, — прошептал мальчик.
Мать тут же погладила его по голове, проворковав:
— О Джамайка, дитя мое, не трудись разговаривать. Я знаю, что у тебя ничего нет.
— Он разрешил себя обыскать, — настаивал Лодон.
— Этот ученик — мой сын. Каждый день он возвращается из школы домой, где заботится о брате с ограниченными возможностями и готовит ужин своей маме. И этого мальчика вы хотите ославить как преступника?
— Я не утверждаю, что он совершил кражу. — Лодон снизил напор, но не собирался уступить вовсе. — Он может даже не знать, что эта вещь у него.
— Обыщите меня, — повторил Джам. — Не нужен мне ваш философский камень.
— Что он говорит? — удивилась мама.
— Да бредит.
Джам почувствовал, как пальцы учителя охлопывают его карманы.
Мальчик разжал кулаки, чтобы показать пустые ладони.
— Я могу поклясться, — сказал Лодон, — что эта вещь у него была. И не осталась в классе, когда его вынесли.
— Значит, вам стоит обыскать какого-нибудь другого ребенка, — сказала мама. — Джамайка, дитя мое, ты можешь сесть? А идти? Или я сейчас заставлю мистера Растеряху отнести тебя к автомобилю.
Вместо ответа Лодон снова потрогал его. Джам попробовал перевернуться на бок и с радостью понял, что у него получилось. Даже сесть удалось! Значит, он не такой уж и слабый. Хотя прежние силы еще не вернулись. Поэтому он опирался на мать, пока та вела его к автомобилю.
— Да уж, задался первый учебный день, — проговорил он.
— А теперь скажи правду: тебя кто-то побил?
— Мама, меня уже давно никто не бьет.
— Ну, лучше б им и не пытаться. А что это за учитель?
— Идиот.
— А почему этот идиот прицепился к тебе в первый же день? Отвечай, а то мне придется сказать директору школы, что учитель неприлично тебя трогал, когда обыскивал, и тот надерет ему задницу.
— Мама, не надо таких слов.
— Задница, задница, задница… Кто из нас родитель — ты или я?
Это был их старинный ритуал, и Джам закончил фразой:
— Должен быть, я, но что-то мне подсказывает, что ты.
— Тогда полезай на сиденье, сынок.
По пути к дому Джам восстановил силы достаточно, чтобы ни на кого не опираться.
— Мама, мне уже гораздо лучше. Может, отвезешь меня в школу?
— Должна ли я сделать из этого вывод, что раньше ты притворялся? Что ты просто от нечего делать подвергаешь опасности свое будущее, пропуская занятия в школе? И чисто из прихоти создаешь мне проблемы на работе, заставляя срываться с места и везти тебя домой?
— Если бы я мог говорить, я попросил бы медсестру не звонить тебе.
— Джамайка, а ну выкладывай, что там стряслось.
— Мама! Он велел нам потрогать дурацкий камешек и рассказывал об алхимии, которая предшествовала химии. Говорил, что это философский камень. А тот, пока переходил из рук в руки, накопил электрический заряд и очередного ученика ударил током. Ронда Джонс его уронила, а мистер Лодон потребовал, чтобы подняла. Прицепился как репей, хотя Ронда перепугалась до смерти. Никакого смысла в этом я не видел, ведь он, скорее всего, просто собирался нам показать, что алхимия никакая не наука, а вот химия — да. Но почему мы все должны были трогать этот дурацкий камень?
— Позволь, угадаю. Ты увидел несправедливость и кинулся исправлять положение.
— Я только наклонился, чтобы поднять камень, и, наверное, упал в обморок, потому что очнулся на полу.
— Но ты его не трогал.
— Нет, мама. Теперь ты обвиняешь меня в краже?
— Нет, я обвиняю тебя в серьезных проблемах со здоровьем и предполагаю, что в следующий раз меня сдернут с работы из-за того, что ты упадешь замертво на баскетбольной площадке, а виной всему будет болезнь митрального клапана или что-то подобное.
— Единственный способ для меня оказаться на баскетбольной площадке — вначале умереть, и чтобы мой прах пошел на разметку.
— Я слишком много надежд возлагаю на тебя, мой бедный малыш. Если бы только… О, лучше бы я убила его, чем выходила замуж.
— Пожалуйста, не вспоминай сейчас о папе.
— Не называй его папой! Он никто и для тебя, и для меня!
— Тогда не вспоминай его каждый раз, когда совершаешь ошибку.
— В нем причина всех моих ошибок. Это из-за него я вынуждена вкалывать как рабыня каждый день. Это из-за него ты должен вывихнуть мозги, чтобы заработать стипендию в колледже. А твой несчастный брат весь остаток жизни будет прикован к постели…
Потом она, само собой, рыдала, отказывалась от утешений, пока Джам не уселся рядом и не обнял за плечи. Он помог маме войти в дом, уложил ее на диван и сделал на кухне компресс из влажного полотенца. В общем, не пожалел усилий, чтобы она успокоилась, взяла себя в руки и вернулась на работу.
После ее ухода Джам опустил жалюзи и закрыл двери. Только после этого зашел в гостиную, где перед телевизором стояла кровать Гэна. Хотя брат почти не смотрел передачи, экран светился целый день. Пожилая соседка время от времени заглядывала к ним и переключала каналы.
— Как делишки, Гэн? — спросил Джам, присаживаясь рядом с братом. — Что-то интересное смотришь? Шоу доктора Фила? А я уже успел поссориться с одним полнейшим дебилом — учителем химии. При этом брякнулся в обморок и приложился затылком об пол. Жаль, что тебя там не было.
Гэн не произнес ни слова, даже не издал ни единого звука, однако Джам догадался, что брату нужно сменить подгузник. Он всегда знал, чего хочет брат, с тех пор как тот получил повреждение головного мозга. Джаму тогда было девять лет, он привык рассчитывать только на свои силы и не беспокоил без необходимости маму и других взрослых. Они только и делали, что восхищались: ах, какой молодец Джамайка — заботится о несчастном братике, угадывает его мысли… А он просто делал то, в чем Гэн нуждался. Проще простого. Все это создало Джаму среди соседок-домохозяек репутацию самого лучшего сына и брата на божьем свете.
Джам взял из коробки чистый подгузник, принес влажные салфетки и скинул с брата одеяло. Расстегнув липучки и развернув использованный подгузник, он перевернул Гэна. Вот еще одна странность, творившаяся с Джамом, взявшим на себя заботу о брате: руки мальчика никогда не прикасались к испачканным тряпкам. Будто его пальцы всегда отделяла тончайшая прослойка воздуха — может быть, всего-то в микрон, даже волос не просунешь.
Но он мог переносить вещи с места на место, как если бы держал их железной хваткой.
Мама, конечно, не могла не видеть, что Джам всегда опрятен и ходит с чистыми руками. Тем не менее заставляла его мыться. Однажды, исключительно из духа противоречия, Джам устроил целый спектакль с «мытьем» рук, но не позволил ни мылу, ни воде прикоснуться к своей коже. Отталкивать воду оказалось гораздо труднее, чем твердые предметы. Поэтому он перестал притворяться — куда проще в самом деле вымыть руки. Мальчик избегал споров и конфликтов, кроме тех случаев, когда на его глазах творилась несправедливость. Если бы он в свое время встал между папой и Гэном, все могло бы сложиться иначе. Но папа никогда не кидался на Джама, даже по-настоящему выходя из себя. От него доставалось только Гэну.