— Халса, — просипел он, — прекрати!
— Я не Халса! — возмутилась женщина с клеткой.
— Что случилось? — ныл Мик. — Что случилось?
Свет изменился.
«Лучок», — проговорила Халса, отпуская куклу.
Его отбросило назад. Колеса поезда выбивали по рельсам — та-ра-та, та-ра-та, та-рата-та. В ноздри ворвались запахи болотной воды, металла, угля и магии.
— Нет! — воскликнул он, бросая куклу в женщину с птичьей клеткой и толчком валя Мика на пол. Крикнул громче: — Нет!!!
На него глазели со всех сторон. Смеявшаяся над шуткой женщина замолчала. Лучок накрыл собой Мика. Свет становился все ярче, обернувшись внезапно тьмой.
«Лучок!» — звала Халса.
Она больше не видела его, проснувшись в укромной комнатке под лестницей. И кукла пропала.
Халса знала много мужчин, вернувшихся домой с войны. Некоторые из них ослепли, другие потеряли кисть или руку целиком. А одного, безрукого и безногого, завернутого в полотно, везла на волокуше его молоденькая дочь. Почувствовав на себе взгляды, он сыпал проклятиями. А еще один держал арену для петушиных боев в Ларче. Придя с войны, он заказал у плотника сосновую ногу. Вначале ходил на ней неумело, пошатывался. Забавно было наблюдать, как он гоняется за петухами, будто механическая игрушка. Но к тому времени, как армия опять вошла в Ларч, он уже не отставал от здоровых.
Девочке казалось, что одна ее половинка умерла в горах, во взорванном поезде. В ушах звенело. Она шаталась. Будто от нее отрезали кусок, ослепили. Весь день Халса ходила словно одурманенная.
Отнесла воду на верхний этаж, намазала лицо и руки грязью. Потом отправилась удить рыбу, поскольку Лучок наказал ей рыбачить. Ближе к вечеру она посмотрела по сторонам и обнаружила, что Толсет сидит у воды рядом с ней.
— Ты не должен был покупать меня, — сказала Халса. — Ты должен был купить Лучка. Он хотел ехать с тобой. Я злая и противная, и я не слишком-то высокого мнения о колдунах Перфила.
— А о ком ты думаешь хуже — о себе или о колдунах Перфила? — поинтересовался Толсет.
— Как ты можешь им служить? Как можно служить тому, кто прячется в башне и ничего не делает, чтобы помочь людям? Кому нужна такая магия, если от нее нет никакого проку?
— Сейчас опасные времена, — ответил Толсет. — И для колдунов, и для детей.
— Опасные времена! Трудные времена! Плохие времена! — воскликнула Халса. — Да все пошло наперекосяк, едва я родилась. Почему я вижу будущее, знаю, что может произойти, но не способна предотвратить беду? Когда наступят лучшие времена?
— А что ты видишь? — спросил Толсет.
Он взял Халсу за подбородок и стал наклонять ее голову туда-сюда, будто череп был стеклянным и он заглядывал в середку. Потом погладил по затылку, будто собственного ребенка. Девочка зажмурилась, поддаваясь нахлынувшей тоске.
— Ничего я не вижу. Такое ощущение, будто меня обернули шерстяным одеялом, побили и бросили в темноте. Слепцы так же себя чувствуют? Может, колдуны Перфила что-то со мной сделали?
— А так лучше или хуже?
— Хуже. Или лучше… Не знаю. Что мне делать? Кем я теперь буду?
— Ты слуга колдунов Перфила, — сказал Толсет. — Наберись терпения. Все еще может измениться.
Халса не ответила. Да и что тут скажешь?
Она бегала вверх и вниз по лестнице, принося в башню воду, горячую пищу, кое-какие мелочи, найденные на болоте. Дверь всегда оставалась закрытой, и никак не заглянуть внутрь. Никто не заговорил там ни разу, хотя девочка часто сидела у порога, затаив дыхание, чтобы колдун подумал, будто она ушла. Но колдуна не так-то просто одурачить. Может, если бы по лестнице поднялся Толсет, его бы и впустили. Но уверенности у Халсы не было.
Эсса, Бурд и другие дети не обижали ее, будто знали: что-то в ней сломалось. Но она понимала, что не была бы такой добренькой, сложись все наоборот. Хотя не исключено, что и они это знали.
Две женщины и изможденный мужчина держались поодаль от всех. Халса даже не знала, как их зовут. Они уходили с поручениями, а когда возвращались, уединялись в башнях.
Однажды, возвращаясь от водоема с полным ведром рыбы, Халса повстречала на тропинке дракона. Не слишком большого, с собаку. Он буравил ее глазами, сиявшими как самоцветы. Обойти его девочка не могла. Он сожрет ее и будет прав. И вдруг появилась Эсса с палкой в руке. Она стукнула дракона по голове, потом еще раз. А напоследок дала хорошего пинка.
— Пошел прочь! — прикрикнула она.
И дракон удалился восвояси, на прощание бросив на Халсу печальный взгляд.
— Будь с ними построже, — сказала Эсса, подхватывая ведро. — Иначе заберутся тебе в голову и убедят, что ты должна быть съедена. Чтобы нападать на тех, кто может дать отпор, они чересчур ленивы.
Выбросив из головы остатки мысли о том, как славно быть съеденной, Халса ощутила, будто бы пробудилась ото сна. Красивого и возвышенного, печального и несуразного.
— Спасибо, — шепнула она, чувствуя дрожь в коленках.
— Крупные сторонятся низин, — пояснила Эсса. — А вот мелких любопытство тянет к колдунам Перфила. Под любопытством я прежде всего подразумеваю голод. Драконы поедают то, что вызывает у них любопытство. Ладно, пойдем поплаваем.
Иногда Эсса или еще кто-нибудь развлекали Халсу историями о колдунах Перфила. Большинство из них были дурацкими или откровенно высосанными из пальца. Дети болтали снисходительно, будто наставники казались им скорее забавными, чем страшными. А в других, более грустных рассказах речь шла о давних временах, когда колдуны вели грандиозные войны, или надолго отправлялись в длительные изгнания, или попадали в застенки из-за предательства тех, кого они числили в друзьях.
Толсет вырезал для нее гребенку. Она нашла лягушек, чьи спины были украшены таинственными знаками, похожими на цифры, собрала их в ведро и отнесла в башню. Она поймала крота с глазками, как булавочные головки, и носом, напоминавшим мясистую розовую ладошку. Она приносила колдуну рукоять меча, монеты с дырочкой, панцирь, сброшенный растущим драконом, — величиной с барсука, очень легкий, но ужасно крепкий. Когда Халса отчистила скорлупу от грязи, та засияла, как надраенный медный подсвечник. И все это она таскала вверх по лестнице. Она не знала, есть ли польза хотя бы от одной находки, но в душе тихонько радовалась, когда удавалось обнаружить что-то новенькое.
Крот вернулся вниз, быстро переползая по ступенькам, и скрылся. Лягушки оставались в ведре, сердито квакая, когда она вернулась с ужином для колдуна. Но прочие находки исчезли за дверью.
То, что Толсет называл даром, постепенно возвращалось к Халсе. Она уже могла видеть колдунов в башнях, чувствовать, когда они следят за ней. Но с даром пришло еще кое-что. Оно посещало девочку, когда та ловила рыбу или гребла в старой рыбацкой лодке, которую помогла починить Толсету. И Халса как будто догадывалась, что это и откуда взялось. Это была та часть души Лучка, которую он научился отсоединять. Вернее, то, что от нее осталось, — бесшумная, невесомая, мрачная половина. Она не заговаривала. Только смотрела. Ночью стояла у изголовья тюфяка и берегла ее сон. Халса радовалась соседству. Хоть какое-то, да утешение.
Она помогала Толсету ремонтировать башню в том месте, где рассыпался раствор и зашаталась кладка. Она научилась делать бумагу из тростника и луба. Наверное, колдуны нуждались в бумаге для записей. Толсет учил девочку читать.
В один прекрасный день, возвращаясь с рыбалки, Халса увидела, что все слуги колдунов собрались в кружок, в середине которого сидел зайчонок, неподвижный, словно каменный. Призрак Лучка стоял тут же, рядом с прочими детьми. Какая-то субстанция перетекала от зайчонка к слугам колдунов и обратно, подобно тому как шел переток от Халсы к Лучку, когда она отдавала ему свою двуликую куклу. Бока зайчика вздымались и опадали, взгляд казался неподвижным, мрачным, но всезнающим. Шерсть топорщилась от магии.