— Вы — последние, кто видел ее живой. Думаю, раз она так разговорилась с вами вчера, ей бы хотелось, чтобы вы здесь присутствовали, — пояснила девушка, прежде чем отойти к другим.
И действительно Тимони не только видел, как старуха вздохнула последний раз, в тот момент он держал ее за руку, прислушиваясь к последним слабым словам:
— И тогда все здесь обретут счастье. А ты… Ты можешь помочь этому…
Старуха ничего не говорила о том, кто должен присутствовать на последнем для нее обряде. Это ее не волновало — умирающие всегда знают, что самое важное осталось в жизни, а не ждет их после смерти.
***
Солнце потихоньку начинало припекать, а тело уже опускали в глубокую яму, выкопанную задолго до того, как та действительно понадобилась. Все жители деревни подходили к осиротевшей и тихонько обнимали ее за плечи, сочувствуя. Марафел тоже подошел к ней, а обняв, сказал:
— Рано или поздно мы все теряем тех, кого любим больше всего на свете. Хотелось бы, чтобы никогда и никто не испытывал такой боли, но… Наверное, этот мир так несовершенен, что всем нам здесь приходится страдать.
— Этот мир? — чуть слышно переспросила она. — Разве есть другие?
— Этот — не единственный и не самый прекрасный, — Марафел отступил на шаг, заметил блики солнца в ее глазах и удивление, а потом отвернулся.
Наконец они покинули свежий холмик земли, усыпанный мелкими белыми лепестками — последнее пристанище, как его назвал Тимони. Уже когда они подходили к домику, девушка прошептала:
— Не знаю ваших имен, а вы — не знаете моего. Это нужно исправить, теперь мы связаны смертью, а это довольно надежные узы.
— Я Тимони, а это Марафел.
— Айкен, — она помолчала немного, а потом вдруг произнесла: — Я знаю, куда вы собираетесь. Мне нельзя тут оставаться, возьмите меня с собой, я не помешаю вам!
— Возможно, — кивнул Тимони. — Но сегодня уже поздно куда-нибудь собираться.
Он направился к центру деревни, не объяснив, что ему там потребовалось. Марафел вздохнул.
— Айкен, тебе очень тяжело? — спросил он чуть позже.
— И да, и нет, — она присела под раскидистой яблоней и похлопала ладонью по траве рядом. Марафел принял приглашение. — Я же знала, что когда-нибудь это случится. Она умела убеждать и научила меня не плакать о том, что может произойти, что неизбежно. Никто, кроме нее, не мог бы заставить меня в это поверить. Моя мать умерла в тот день, когда я появилась на свет. У меня была только она, самый дорогой человек для меня. А ты… тоже кого-то потерял?
— Да. Свою любовь, — Марафел отвернулся. Напротив него, по другую сторону дорожки, цвел кустарник, мелкие белые лепестки которого снегом улеглись на могиле старухи. — Она погибла, так и не узнав, что я люблю ее. Но… Иногда мне кажется, что она жива, просто уехала так далеко, что я не могу ее догнать.
— Все мы когда-нибудь встретимся в чертогах богини, — рассудительно произнесла Айкен, но Марафел только покачал головой, хотя и не сказал, что богиня вряд ли открыла чертоги для тех, кто пришел из другого мира.
Налетел ветер, закружив белые лепестки, дохнул в лицо Марафелу и Айкен терпким ароматом. Солнечный свет падал яркими пятнами на зеленую траву, тени соревновались в быстроте между собой. Айкен закрыла глаза, подняв лицо к солнцу и обняв саму себя за плечи. В этот миг она казалась прекрасной, волосы встрепанной волной окутывали плечи, солнечные лучи увязали в их темной переливчатой глубине, худое лицо с тонкими чертами было бледным, словно резец скульптора легонько касался светлого мрамора, тонкие запястья, аккуратные кисти, длинные пальцы — все напоминало Марафелу скульптуры, которые так любили на Летинайте. Было в Айкен нечто эльфийское… и нечто настолько печальное, что никто не остался бы равнодушным.
Он вздохнул еще раз и притянул Айкен к себе, стараясь защитить от того, что сам испытал не так давно. Свежие воспоминания о пережитой боли всколыхнулись в глубинах памяти. Марафел вдруг понял, что ему не хватало такого вот теплого объятия, чьего-то сочувствия, поэтому он стремился отогреть в своих руках душу Айкен, которая благодарно принимала тепло.
***
Вечером Тимони был молчалив и мрачен, поэтому Айкен не решилась снова заговорить о своей просьбе. Марафел посоветовал ей потихоньку собрать необходимые вещи, а утром уже сообщить о своем намерении так, будто это не подлежит обсуждению. Он не мог и подумать, что в случае отказа Тимони может сделать беззащитной девушке что-нибудь плохое.
Огонь в камине горел жарко, разгоняя вечерние мороки и туман. Айкен собрала вещи и теперь спокойно готовила ужин, рассудив, что сегодня больше не о чем волноваться. Марафел помогал ей, иногда поглядывая на Тимони. Чем темнее становилось за окном, тем мрачней казалось ему его лицо, но спросить, что же тревожит, Марафел не решился, не стала узнавать и Айкен.
Чтобы скоротать время, Марафел решил поговорить с ней о мире, в котором она прожила всю свою жизнь. Правда он не знал, с чего бы начать, а потому сказал первое, что пришло в голову:
— Айкен, а почему тебе нельзя остаться здесь?
— Это трудно объяснить, — она мгновение помолчала, потом добавила: — Они все равно считают меня чужой, потому что бабушка пришла из столицы. От императора. Они жалели ее, считали сумасшедшей всю ее жизнь. Но я… меня называли неправедным ребенком, потому что на дочери сумасшедшей женился нормальный человек. Отец умер пять лет назад, на охоте, но бабушка всегда считала, что мы просто не знаем всего, она думала, что это был чей-то злой умысел. Пока она была жива — меня жалели, теперь не станут, мне нельзя здесь задерживаться, меня могут обвинить в чем угодно, изгнать, сжечь…
— Но ведь они не звери, они обычные люди?! — изумление в голосе Марафела вызвало у Айкен улыбку, горькую и печальную.
— Да. И меня считают необычной. Поэтому хотят обезопасить себя, уничтожить то, что кажется им опасным.
— Опасным? Но ты… — Марафел не договорил. Внезапно он вспомнил, как разъяренная толпа кинулась на Лайли и Каталин. Люди действительно боялись, поэтому старались броситься все вместе — ведь тогда у них появлялось преимущество, которое помогало отринуть страх.
— Тебя могут назвать ведьмой, — в тоне Тимони скользнула заинтересованность. Айкен смело встретила его взгляд.
— А ты стал бы против меня свидетельствовать? — снова усмехнулась она. — Обвинить кого-то в колдовстве легко, главное, чтобы этого человека не любили. Меня же здесь не любят.
— Тогда тебе действительно стоит отправиться с нами, — задумчиво произнес Марафел.
— Хорошо, думаю, ты можешь отправиться с нами, — кивнул Тимони. — Хочу еще поговорить с тобой о том, что у вас называют колдовством. Ведь ты можешь мне помочь?
— В меру собственных знаний, — кивнула Айкен. — У меня нет ни тинга, чтобы заплатить вам, поэтому я расплачусь информацией.
Но Тимони уже не слушал ее. Для него это уже не имело значения. Марафел пожал плечами, он до сих пор до конца не понимал значения всех слов, связанных с тингами, потому решил, что Айкен решила ехать с ними не по необходимости. Он принял ее как нового друга.
Раздумывать над всевозможными нравами и обычаями этого мира у Марафела пока что не было времени, слишком часто в памяти всплывали призраки прошлого, такого теперь далекого, недостижимого. Прошлого, где были живы Лайли и Каталин…
Марафел много раз обращался к поискам возможности все вернуть, вычеркнуть из жизни страшные страницы и больше никогда не возвращаться в этот кошмар.
***
За ужином Тимони снова завел разговор о колдовстве. Так он узнал, что чаще всего ведьмами оказывались красивые девушки или таинственные мужчины. И пусть они не вершили обрядов и не читали заклинаний, костры сжигали их одинаково хорошо. Только изредка через деревню проносились слуги Императора, они везли в железной клетке колдуна, везли ко двору, чтобы уничтожить там. Айкен не могла с уверенностью сказать, почему не всех колдунов постигала эта участь, но она считала, что опасными, действительно колдовскими силами обладали именно те, за кем посылал Император.