Гийом открыл рот, чтобы позвать его, но инстинкт подсказал ему, что этого делать не следует. Понимая, однако, что произошло что-то серьезное, он собрался с силами и поднялся. Голова кружилась уже меньше. Он добрался до крыльца и на секунду прислонился к стене, прежде чем навалиться на дверь, которая неожиданно оказалась приоткрытой. Он скорее упал, чем вошел в большую комнату. Его глазам предстало ужасное зрелище: отец лежал на спине, с широко раскрытыми глазами и увеличивающимся алым пятном на груди. Рядом с ним, лицом вниз, не подавал признаков жизни Адам Тавернье. Он был убит выстрелом в спину. Возле его правой руга лежал пистолет.
Гийом не успел закричать: раздавшийся со стороны камина стон привлек его внимание. Там он увидел мать, которая пыталась выпрямиться, прижимая руку к истекающему кровью плечу…
Он бросился к ней, встал на колени и подхватил ее голову рукой.
— Мама!.. Что случилось? Кто это сделал?.. Перекошенными от боли губами она прошептала:
— Ришар… По-моему… он сошел с ума… Ох!. Боже мой!
От боли она потеряла сознание и откинулась назад, еще больше побледнев. Напуганный Гийом подумал, что она умерла. Он собирался закричать, взывая о помощи, на которую вряд ли можно было рассчитывать, как вдруг в комнате появился вооруженный томагавком Конока. Он окинул взглядом трагическую картину, увидел три тела и мальчика, который рыдал, уткнувшись в юбку своей матери. К нему-то он и поспешил, но прежде задержался на миг у своего мертвого друга, положив твердую руку ему на голову.
— Я за тебя мстить! — заверил он. — И дорогие друзья тоже!
Осторожно он заставил Гийома подняться.
— Настоящий мужчина никогда не плакать. Оставить слезы женщинам!
— Он чудовище… это Ришар убил их! — внезапно закричал малыш. — Ты слышишь? Он убил всех троих!
Индеец склонился над молодой женщиной.
— Два убитых! Мать не мертва… Смотри!
И правда, грудь женщины поднялась. Она издала вздох, перешедший в хрип. Душа ребенка встрепенулась от радости. Но когда он поднял глаза на единственного друга, который у него остался, взгляд его был по-прежнему полон тоски.
— Может быть, она тяжело ранена… Но почему, почему он это сделал? И зачем он привел сюда англичан?
— Это он предатель?
— Да. Я следил за ним сегодня ночью. Я видел, как он размахивал фонарем, чтобы указать путь к проходу. Я не понимаю, Конока…
— Трудно понимать! Ты слишком молодой!.. Зависть сначала… и деньги тоже. Ришар все хотеть: дома, земли. Быть друг англичан — только так иметь. Отец ни за что не согласиться. Друг Адам тоже…
— А я?.. Ты думаешь, он и меня бы тоже убил? Ответ последовал немедленно:
— Да. Большая опасность для тебя… Он вернуться наверняка! Бежать! Быстро!..
— А моя мать?
— Взять с собой. Нужно человек-медицина! Рана, возможно, не смертельная, — произнес индеец после короткого осмотра.
Матильда изредка стонала, во не приходила в себя. Индеец нагнулся, подхватил ее под плечи и под колени, собираясь поднять.
— Куда ты ее уносишь?
— К дочерям Бога! Нужно госпиталь…
— Так далеко? Можно было бы уложить ее в постель и…
— Нет времени! Слушай!
Снаружи послышался нарастающий шум. В нем выделялись несколько приближавшихся голосов, и среди них Гийом узнал металлический тембр сводного брата…
— Быстро! — поторопил индеец.
Но ребенок стоял посреди комнаты, пораженный каким-то священным ужасом.
— Я убью его! — прорычал он.
— Нет времени!.. Потом! Идти, и быстро! Ты нужен мать!
Мальчику именно это и следовало сказать. Не произнеся больше ни слова, Гийом бросился к вешалке, сорвал большую синюю пелерину Матильды, прихватил корзину, наполненную бобами и соленой треской — его мать, должно быть, принесла ее из кладовки перед тем, как в нее выстрелили, — и последовал за индейцем, который бесшумно устремился к низенькой дверце, выходившей во двор. В несколько длинных прыжков индеец достиг ее и скрылся со своей ношей. Гийом сначала последовал за ним, потом передумал; он вернулся и, словно эльф, бесшумно ступая в своих замшевых мокасинах, припал к перегородке рядом с дверцей и приоткрыл ее прутиком. Он хотел услышать, о чем будут говорить. До него донесся голос старшего брата, ставший вдруг удивительно плаксивым:
— Да… это я его застрелил! Когда я вернулся, этот жалкий акадиец, которого отец подобрал полумертвого от голода, уже убил его, чтобы обокрасть. Я не смог сдержаться!
— Упрекать вас за это не станут, — отвечал мужской голос, в котором слышался едва уловимый британский акцент. — Кто еще есть в доме? — Больше никого! Девка, жившая с моим отцом, должно быть, испугалась и убежала со своим внебрачным ребенком. Можете разместить здесь кого угодно; дом мой, как и все, что осталось от отца… если, конечно, вы ничего не заберете. — Разумеется, нет! Помощь, которую вы вам оказали, вполне того заслуживает. Однако я не советую вам здесь задерживаться. Посмотрим после сражения, устоит ли дом! Идемте! Сейчас будет потеха…
Голоса стали глуше. Выходя, люди закрыли за собой дверь. Затем послышался шум удалявшихся шагов. Тогда, не колеблясь, Гийом вернулся в дом. Ярость и отвращение боролись в его душе, и он не знал, какое чувство было сильнее. Но среди всего этого ужаса, поглотившего нежность детства, сквозила одна мысль: прежде чем он доберется до отцеубийцы, он должен помешать ему воспользоваться награбленным. Никогда дом На Семи Ветрах не будет ему принадлежать!
Быстро поднявшись по лестнице в спальню родителей, он побросал в платок молитвенник Матильды, ее скромные украшения, теплую юбку и шерстяную рубашку. Туда же он положил, забежав к себе, свою енотовую шапку, толстые чулки, башмаки и книжку басен Лафонтена, которую так любил, — в ней хранилась подаренная ему Милашкой-Мари белая розочка и еще лента, которую он у нее украл.