Накануне глашатай обошел Сен-Васт вплоть до отдаленных окраин, оповестив всех о назначенной обоими представителями власти церемонии покаяния, специально остановившись у домов Симоны и двух-трех других сплетниц, имена которых назвала мадемуазель Леусуа. Они все были тут, за исключением одной: сильная лихорадка приковала ее к постели.
Здесь была и пожилая Анн-Мари, она стояла на коленях у противоположного края могилы, рядом с красивым дубовым гробом, покрытым белым атласом, который Тремэн заказал для Матильды… вернее для того, что от нее осталось по прошествии двадцати пяти лет.
Страшась мысли о том, что предстанет их взору, Анн-Мари умоляла Гийома отказаться от мрачной затеи.
— Почему бы не перенести стену кладбища, тем самым увеличив его? Твоя мать лежала бы в христианской земле. И можно было бы обойтись торжественным благословением. Но молодой человек и слышать ни о чем не желал: настоящая могила, достойная такой женщины, какой была Матильда, ожидала ее в Ла-Пернель.
— Она первая поселится там, наверху, рядом с домом, который мог быть ее домом и который будет называться так же, как наше прежнее «поместье» на берегу Святого Лаврентия…
— На следующий день тебе предстоит драться, Гийом, и ты не можешь быть уверен, что победишь. Тогда зачем?
— В таком случае я буду спать рядом с ней, под сенью церкви… и вы унаследуете часть того, что мне принадлежит. Феликс де Варанвиль знает, что делать. Все в порядке. Хватит об этом!
Разговор окончился. Старая акушерка не боялась ни крови, ни гноя, ей приходилось укутывать в саван самые отвратительные трупы, но она не знала, найдет ли в себе силы вынести то, что ожидало увидеть сегодня. И ее с детства привычные к земле колени дрожали, несмотря на толстую одежду. В руках Анн-Мари держала большой клетчатый платок, а в нем пузырек с нашатырем, надеясь, что успеет поднести его к носу. В тоске она страстно молилась, желая отогнать ужас и от себя, и от упрямого молодого человека, который всматривался в могилу…
Она оказалась совсем не глубокой. Люди даже не стали себя утруждать, чтобы покрыть израненное тело, и мадемуазель Леусуа знала об этом. Поэтому могильщики, которым Гийом пообещал золота, действовали с осторожностью. Если вначале они орудовали кирками, вырывая крупные комья земли с проросшими в ней корнями сорняков, то теперь работали осмотрительно, словно боясь поранить лежавшую в земле.
Вдруг чуткое привычное ухо одного из них уловило что-то вроде резонанса, он поднял голову и посмотрел на Тремэна.
— Я могу ошибаться, хозяин, но, по-моему, коробка цела…
Он наклонился, разрыл землю руками, и вскоре показалась крышка гроба.
— Невероятно, — вымолвил его напарник — Не такое уж хорошее дерево, а все еще держит, после стольких лет! Словно Господь не захотел, чтобы поганая земля коснулась бедной женщины!
Быстро поднявшись с распухших колен, Анн-Мари подошла к краю разрытой могилы и встала рядом со священником и его юной свитой. Крышка гроба была цела.
— Это чудо, — воскликнула она, неистово крестясь. — Если нам нужен суд Божий, то вот он. Как вы считаете, господин кюре?
Недавно назначенный в Сен-Васт аббат де Фольвиль был еще молод. Несмотря на то, что священник приехал издалека, из окрестностей Берне, он пользовался уважением и даже почтением среди своей паствы, иметь дело с которой было отнюдь не легко. Этот пришедший с плоскогорий человек говорил с мужчинами на языке, понятном для людей моря, и умел общаться с женщинами, замкнутыми и постоянными в своей вражде, которая могла переходить в ненависть. Мадемуазель Леусуа была из тех, кто его интересовал и кого он умел слушать. Ее напыщенная реплика вызвала у него едва заметную улыбку.
— Чудо — слишком громкое слово, — проговорил он, — во это может быть знамение!..
Ветер донес его слова до небольшой группы горожан, которые разом широко перекрестились. Некоторые стоявшие среди них женщины, — разумеется, те, что оклеветали Матильду, — повиновались приказу не без задней мысли и заранее сговорились. Симона и ее подруги рассчитывали на то, что им представится случай устроить какой-нибудь скандал. Так, по крайней мере, они думали вначале, но присутствие господина де Ронделера, бальи, солдат и дворянских экипажей вынудило их к осмотрительности. После слов, произнесенных господином де Фольвилем, они поняли, что если станут упорствовать, то их затея может оказаться опасной.
Гроб мог того гляди развалиться, и извлечь его из могилы было делом весьма трудным. По приказу Тремэна подняли только крышку: под ней оказалась бесплотная, съежившаяся масса, прикрытая потемневшей, истлевшей одеждой. Гийом велел поднять останки на нижней доске. Не меньше четверти часа потребовалось для того, чтобы переложить останки Матильды, вместе с землей и лоскутьями савана, на приготовленный белый шелк. Затем священник прочел молитву, взмахнул кадилом и окропил святой водой то, что когда-то было молодой красивой женщиной, полной жизни и надежд.
Пока заколачивали гроб, укрывали его черным бархатом, обшитым серебряным галуном, и устанавливали его на катафалк, запряженный двумя крепкими лошадьми першеронской породы, которые должны были доставить Матильду в обитель, выбранную ее сыном, Гийом повернулся к группе женщин, которых аббат де Фольвиль собирался поставить вслед за повозкой.
— Я благодарен вам, господин кюре, за то, что вы предложили им искупить вину, совершив своего рода паломничество, но в этом нет нужды: я не хочу, чтобы эти женщины здесь оставались!
— Отчего же? Не такое уж это страшное искупление, да и вполне заслуженное…
— Безусловно, но они не чувствуют ни малейшего раскаяния. И пришли лишь потому, что, выполняя решение его высокопреосвященства господина епископа, вы приказали им явиться. Однако ничуть не сожалеют о содеянном. Сегодня моя мать одержала победу: ни к чему, чтобы за ее катафалком, словно за римскими триумфаторами, тянулась горстка пленниц. Пусть уходят! Так Матильде Тремэн будет спокойнее.
— Дело в том… что они не одни.