- Ерунда, - сказал я.
Она улыбнулась, честное слово, она улыбнулась мне и вроде даже махнула рукой. Ну совсем как будто мы добрые друзья. Вот и пойми тут людей! Я ей тоже улыбнулся и пошёл по школьному коридору.
Я шёл школьным коридором и помахивал путёвкой в Артек. По всей школе над головами ребят летела новость, что я, Севка Щеглов, получил наконец долгожданную путёвку.
Оказывается, и хорошая новость распространяется быстро, значительно быстрее, чем плохая. Я думаю, что она распространяется со скоростью света - триста тысяч километров в секунду.
5
В город к поезду меня провожала мать. Я не хотел, чтобы она меня провожала: в конце концов, я не маленький. Представляете, была бы картина: приходим мы на вокзал к поезду, все ребята одни, только я при матери.
Но этого не случилось: родителей на вокзале было ровно в пять раз больше, чем детей.
- У тебя какие-то странные глаза, - сказала мать. - Горят, как фонари. Ты увидел ребят и не слушаешь меня.
- Обыкновенные глаза, - ответил я. И несколько раз мигнул, чтобы они потухли.
Дело в том, что я думал совсем не о ребятах, а об отце. Думал про то, как приеду в Москву и встречусь с ним. Я испугался и начал смотреть по сторонам, чтобы мать не перехватила мой взгляд. Она по глазам отгадает мои мысли. Это у неё есть, она так изучила меня, что иногда совершенно точно отгадывает мои мысли.
- Всеволод, - снова сказала мать, - сконцентрируй своё внимание.
- Сконцентрировал, - ответил я.
Но тут мы попали в водоворот толпы, и мать сама расконцентрировалась.
Все ребята говорили одновременно, орали вовсю, и ничего нельзя было понять. А родители были ничуть не лучше своих детей: каждый старался перекричать другого, чтобы сказать последнее слово сыну или дочери.
Я просто очумел, и когда дали команду прощаться, то поцеловал чужую женщину. Она в последний момент бросилась между мной и матерью. Потом мать всё же прорвалась ко мне и крикнула в ухо:
- Прошу тебя, не делай глупостей!
Не знаю, что она подразумевала под этим, но я твёрдо ответил:
- Не волнуйся!
Наконец эта страшная толчея окончилась: нас усадили в поезд, а родителей оставили на перроне. Все ребята, как вошли в вагон, сразу бросились к открытым окнам, и я тоже устроился у окна. Рядом со мной стоял какой-то странный парень. Волосы белые, и глаза совсем светлые, а кожа тёмная, точно он долго-долго загорал. Прямо шоколадная кожа.
- Можно подумать, что мы едем в голодную Южную Африку, а не в Артек, - сказал этот "шоколадный". Он кивнул на самых настойчивых родителей, которые прыгали под окнами вагона и совали своим детям разные бутылки, пирожки и кульки.
У одного мужчины свёрток с едой выскочил из рук, и по перрону рассыпались пирожное, пять конфет "Ну-ка, отними!" и два больших жёлтых апельсина. А люди не видели и топтали пирожное и конфеты ногами. А какая-то женщина ударила по апельсину, как по футбольному мячу.
- Вот здорово! - сказал я и засмеялся.
"Шоколадный" посмотрел на меня и ответил:
- Ничего хорошего в этом нет. Они бросаются едой, а одна пятая человечества голодает.
Глупо получилось, что я засмеялся, когда женщина футбольнула апельсин. Парень может подумать, что я из разряда бездельников и вообще думаю, что еду покупают в магазине, а туда она попадает прямо с луны. Хотя уж кто-кто, а я-то знаю, как выращивают хлеб.
- Прошлым летом мы были на уборочной, и я сам управлял комбайном, сказал я.
"Шоколадный" посмотрел на меня. Ясно было - не поверил. А ведь это чистейшая правда. Это Шерстнёв придумал. Он пришёл в школу и говорит: "Давайте отправим ребят в поле, пусть полюбуются, как работают их родители". Нас привезли в поле поздним вечером. Было темно, и неизвестно, что делать в этой темноте, но, оказывается, комбайнеры преспокойно убирали пшеницу. Да, да, я сам всю ночь простоял на мостике комбайна. И вот именно тогда Шерстнёв мне доверил штурвальное колесо. А сам вдруг повернул фару, которая была укреплена рядом со штурвалом, в небо. Я его спросил, зачем он это делает. А он ответил: "Чтобы в космосе видели наш огонёк". Неплохо придумал. А этот не верит.
- Мы работали всю ночь, - сказал я. - Нельзя было терять время. А утром Шерстнёв, наш директор совхоза, собрал ребят и взрослых и говорит: "Не знаю, как вы, а я себя чувствую человеком".
"Шоколадный" внимательно посмотрел на меня.
- Да, - сказал я. - Хлеб вырастить - большой труд. Это не я только так думаю, это Шерстнёв часто говорит.
"Шоколадный" снова посмотрел на меня.
- А знаешь, что одна пятая человечества, - сказал он, - это шестьсот миллионов человек. Шестьсот миллионов! И все они голодают.
Я так растерялся от его слов и от количества голодающих людей, что просто потерял дар речи. Никогда бы не подумал, что столько людей на земле голодает.
- А что же делать, чтобы одна пятая не голодала? - спросил я.
- Не знаю, - ответил он. - Только мне это мешает жить.
- Несправедливо, - сказал я.
Я поискал глазами мать. Она стояла в сторонке совсем одна и смотрела на меня. Я-то отлично знал, как она не любила провожать и не любила вокзал этого города, потому что восемь лет назад отсюда в Москву уехал мой отец.
Помахал ей рукой, но она не ответила. Смотрела в мою сторону, а меня не видела. Бывает так иногда у людей: смотрят прямо на тебя, а ты чувствуешь, что они тебя не видят, что у них перед глазами кто-то другой. Может быть, она сейчас думала об отце и о том, что она зря отправила его из дома? Недаром про мать говорили, что "у неё одна любовь на всю жизнь".
Я мог её окликнуть, но в такие минуты, по-моему, нельзя орать или говорить: "Ты смотришь мимо меня".
Ждал, и всё. Она спохватилась в последний момент. Поезд тронулся, и мы помахали друг другу руками. Она долго-долго махала мне рукой, точно провожала меня в дальнее и трудное путешествие.
6
Когда перрон с шумной толпой и моя одиноко стоявшая мать пропали вдали, я оглянулся. Но этот "шоколадный" уже куда-то исчез.
Жалко было, что он исчез. Я не особенно люблю одиночество. Вернее, я его совсем не люблю. Прошёлся по вагону: ребята уже разбились на группы и разговаривали. Девчонки с девчонками, мальчишки с мальчишками. Девчонки рассказывали друг другу про своих учителей, а мальчишки - про космонавтов и про футбол. И тут он сам появился передо мной.
- Почему ты ушёл? - спросил я.
- А, слёзы-грёзы, - сказал он. - Тебя ведь мать провожала. Я видел.
- А тебя кто провожал?
- Никто. Мама уехала в экспедицию. Она монтирует в горах автоматические метеостанции, а отец взрывается.
- Как это - взрывается? - не понял я.
- Он проводит опыты с газом гелием и часто взрывается. То руки обожжёт, то лицо. Это его любимый газ. Он поэтому и меня назвал Гелием. Он очень лёгкий, этот газ, и создаёт температуру до двухсот шестидесяти градусов.
- Подумаешь, - сказал я. - Сталь плавят при семистах градусах.
- А гелий создаёт температуру двести шестьдесят градусов ниже нуля, то есть мороза.
Он мне очень нравился. Всё у него было необычное, даже имя: Гелий. И загар необычный, не то что у других: нос облупился, а лоб белый. Или в глубине морщинок светлые полоски, как у меня, потому что я не могу отвыкнуть от привычки морщить лоб. А у него загар ровный и гладкий: руки, лицо и даже уши - всё одного цвета.
- А у меня обыкновенное имя, - сказал я. - Просто Севка.
В это время в наш вагон вошла девушка с пионерским галстуком. Я сразу догадался, что это пионервожатая, они все какие-то одинаковые: у них одинаковые причёски и очень строгие лица. Точно им всем запретили улыбаться.
- Ребята, минуту внимания, - громко сказала девушка.
Все тут же повылазили из своих купе и уставились на девушку. Она почему-то покраснела.