Я уже писал, что Антошкина мать, Прасковья Антиповна, очень религиозная и суеверная.
Антошкин отец, Иван Никитич, вернулся с войны израненный и больной, и в семье всем верховодила Прасковья Антиповна.
Перед тем как сесть за стол, Прасковья Антиповна требовала, чтобы все становились перед иконой и крестились, пока она громко читает молитву. А кто не очень низко кланялся, тем она давала подзатыльник. Тут поневоле поклонишься, потому что Прасковья Антиповна хотя ростом не вышла, а жилистая и сильная.
Ивану Никитичу все это не нравилось, но он вздыхал и терпел, потому что знал: если скажет что-нибудь не по нраву жене, она раскричится на целый день, а у него от этого начинались сердечные приступы.
Прасковья Антиповна не позволяла своим детям вступать в пионеры, потому что в пионерах учат безбожию.
Когда Иван Никитич два года назад умер, у Щукиных все пошло по-другому, и зачинщиком перемен оказался Антошка, хотя учился тогда только в третьем классе. Он хотя и средний из детей, но ужасно упорный. Я думаю, ему передался материнский характер, а сестры уродились в отца, такие овечки.
Антошка стал говорить сестрам, чтобы они не преклонялись больше перед религиозными суевериями, потому что из-за этого стали посмешищем всей школы.
Старшие сестры ответили, что давно не верят в бога и им тоже неприятно, что мать воспитывает их не по-советски.
Однажды они устроили заговор: завтра с утра не становиться на молитву, а прямо садиться за стол.
Наступило утро. Щукарь мне потом рассказывал, что он очень волновался, не за себя, а боялся, что подведут сестры. Ему одному против матери не выстоять бы. Но сестры не подвели. Когда самовар и посуда были на столе, Прасковья Антиповна, как всегда, встала перед иконой и начала читать молитву. Как же она удивилась, когда дети сели за стол, даже не перекрестив лба, а старшая, Груша, преспокойно начала разливать чай.
Сначала у Прасковьи Антиповны отнялся язык, а потом голос к ней вернулся, да еще какой!
— Это что же такое творится? — взревела она. — Негодники! Вой из-за стола, сейчас же на молитву!
Антошка и сестры, точно не слыша, продолжали пить чай. Тут разразился страшный скандал, и все дети ушли из дому.
Антошка пришел к нам, а сестры разбрелись по подругам, твердо решив не возвращаться к матери, пока она не прекратит свое религиозное тиранство.
Прасковья Антиповна отправилась на совет к попу Евтихию. Что он ей насоветовал, неизвестно, но она держалась довольно-таки долго.
Потомившись в одиночестве дней десять, Прасковья Антиповна оповестила старшую дочь через соседку Авдотью Кукушкину, что дети могут возвратиться. Приняв это известие за полную и безоговорочную капитуляцию, Антошка и его сестры в тот же день вернулись домой.
Когда они опять сели за стол не крестясь, мать зло посмотрела на них, но не вымолвила ни слова. Антошка и девочки вели себя благоразумно: не хвалились своей победой, не дразнили мать безбожными речами, и Прасковья Антиповна начала смиряться. А тут еще Антошка принялся усердно рыбалить и притаскивал с Дона отборных сазанов, чебаков и сулу[2].
Прасковья Антиповна не очень усердно работает в колхозе. От полевых работ она старается увильнуть и добивается нарядов полегче — например, поехать с каким-нибудь товаром на рынок, дежурить у телефона в правлении или, в крайнем случае, низать табак.
Ей это, по большей части, удается, так как она постоянно жалуется на болезни и в доказательство приносит записки от Доры Панфиловны. А после этого у фельдшерицы на сковородке появляется жареный сазанчик либо чебак.
Трудодней Прасковья Антиповна вырабатывает самый-пресамый минимум, чтобы только не отобрали приусадебный участок. Да с нее много и не требуют как со вдовы воина Великой Отечественной войны.
Главный же прибыток в дом идет от трудодней, что вырабатывают старшие сестры Щукаря — Аграфена и Марья. Учатся они хотя и старательно, но средне, и еще с пятого класса решили, что вуз не для них и что, окончив школу, они останутся работать в колхозе. Если бы мать порвала с ними, то любая бездетная семья приняла бы их с удовольствием. Вот, думаю, почему смирилась Прасковья Антиповна.
Прошло две или три недели. Снова сговорившись с сестрами, Щукарь объявил матери, что он сам и Манька вступают в пионеры, а Груша — в комсомол.
Мать уже не скандалила, но пыталась отговорить детей. Выложила на стол старую, затрепанную библию и стала читать оттуда даже ей самой непонятные предсказания.
Когда это не подействовало, она отправилась в школу. Там она надоела всем, начиная с директора и учителей и кончая сторожихой. Побывала и у старшей вожатой Капитолины Павловны, и в комитете комсомола, и у председательницы родительского комитета Шумсковой и везде просила вычеркнуть ее деточек из списков.
— Из каких списков? — удивлялись все.
— Да из тех самых, из безбожной пионерии и комсомолии, — со слезами поясняла Прасковья Антиповна. — Уж ладно, пускай состоят, уж я с этим смирилась, да ведь на страшном-то суде эти списки вперед всего зачнут читать… И ввергнутся грешники, в них занесенные, в геенну огненную, где пламя неугасимое…
И тут Прасковья Антиповна начинала горько-прегорько рыдать. Одни, слушая ее, сердились, другие смеялись, но у всех сложилось мнение, что эта женщина не в полном рассудке.
Еле-еле выпроводили гражданку Щукину из школы, а пека она была там, Антошка и его сестры прямо со стыда сгорели.
Дома Прасковья Антиповна заявила, что поедет в район и добьется, чтобы ее родных детей вычеркнули из погубительных списков. Тут Антошка с сестрами окончательно взбунтовались и тоже объявили, что если она поедет в район, то только их и видела. Тем это дело и кончилось.
Неудивительно, что, когда Прасковья Антиповна заметила у Антошки папиросу в зубах, она ничего ему не сказала. Курить, по ее мнению, было совсем не таким страшным грехом, как не верить в бога или быть пионером.
Глава седьмая. Земснаряд
Арсений Челноков с гордостью думал о том, как изменилась его жизнь за несколько дней после получения аттестата зрелости.
Давно ли бегал в школу с портфелем в руке, а теперь он матрос земснаряда с новенькой трудовой книжкой в кармане. Давно ли Арсений, отправляясь куда-нибудь, шагал пешком по пыли или просился на попутные машины, а теперь он может вывести из сарая стального коня и мчаться по степной дороге, обгоняя грузовики.
Нет, решительно жизнь казалась Арсению Челнокову прекрасной.
Во вторник, 26 июня, Арсений встал очень рано. На столе стоял кипящий самовар, а на блюде красовалась гора пирожков с морковью.
— Поешь в последний раз, Арсюшенька, это твои любимые, — дрогнувшим голосом сказала Анна Максимовна, и на ее добрых глазах показались слезы.
Арсений стал утешать мать, говорил, что до места работы всего-то четыре часа езды на мотоцикле и в субботу он приедет и снова будет есть пироги с морковью.
Морковные пироги были гордостью Анны Максимовны, в глубине души она считала, что никому больше в станице не испечь таких ароматных, румяных, рассыпчатых пирожков. Кое-как Арсению удалось успокоить мать.
Гриша еще спал, когда Арсений обнял мать и сел на мотоцикл. По степи расходилось много дорог. Арсений расспрашивал встречных, и ему указали путь вдоль линии электропередачи. Подъезжая к Цимлянской, Арсений чувствовал сильную усталость (сказался недостаток тренировки).
Вдруг он увидел над сухой степью пароход с голубыми надстройками и капитанским мостиком. Было странно и непонятно, как он забрался в степь.
Подъехав ближе, Арсений убедился, что это земснаряд и стоит он на воде, как пароход. Вблизи он уж не так походил на пароход, хотя нижняя палуба его была обнесена перилами, на них висели спасательные круги, а с нижней палубы трап вел на верхнюю. Самое главное, что его отличало от парохода, это укрепленная на носу судна крепкая стальная рама, немного похожая на стрелу подъемного крана, но гораздо короче по длине и шире в основании.