Писатели давно ощутили тягу к автобиографическим повествованиям и, приступая к ним, по — разному изъясняли свои цели. Петрарке — «художнику жизни» — важно было предстать перед грядущими поколениями таким, каким мечтался ему собственный образ, и это откровенно звучит в строках его «Письма к потомкам»: «Когда ты услышишь что‑нибудь обо мне — хотя и сомнительно, чтобы мое ничтожное и темное имя проникло далеко сквозь пространство и время, то тогда, быть может, ты возжелаешь узнать, что за человек я был и какова была судьба моих сочинений, особенно тех, о которых молва или хотя бы слабый слух дошел до тебя. Суждения обо мне людей будут многоразличны, ибо почти каждый говорит так, как внушает ему не истина, а прихоть, и нет меры ни хвале, ни хуле…»
Гёте во вступлении к «Поэзии и правде» трактовал свою задачу шире: «Думается, что основная задача биографии в том и состоит, чтобы изобразить человека в его соотношении со временем, показать, в какой мере время было ему враждебно и в какой благоприятствовало, как под воздействием времени сложились его воззрения на мир и на людей и каким образом, будучи художником, поэтом, писателем, он сумел все это воссоздать для внешнего мира» (причем под «правдой» творец «Фауста» понимал факты, запечатлевшиеся в памяти, а под «поэзией» их истолкование и сопряжение).
Мотивы, которыми руководствовался Грин, чтобы зафиксировать хотя бы «часть жизни», объясняются им следующим образом: «Это в значительной степени те же самые мотивы, что побудили меня стать романистом: желание как‑то упорядочить хаос опыта и ненасытное любопытство».
Автор «Тихого американца» любил предпосылать своим книгам эпиграфы, которые были призваны дать соответствующий настрой для восприятия произведения. Есть такой «словесный камертон» и у «Части жизни» — это цитата из датского философа и писателя Сёрена Кьеркегора: «Только разбойники и цыгане говорят, что никогда не следует возвращаться туда, где ты уже когда‑то был». Любопытно сопоставить этот эпиграф со словами пребывающего в творческом кризисе, но некогда преуспевавшего режиссера Джесса Крейга в романе Ирвина Шоу «Вечер в Византии»: «Вот тебе урок: держись подальше от мест, где ты был счастлив». Слова эти герой Шоу мысленно произносит, проезжая мимо виллы близ Антиба (города, где, кстати, обосновался с середины 60–х годов Грин), той виллы у моря, в которой он блаженствовал три месяца с молодой женой.
Грэм Грин не боялся возвращаться в места, где был счастлив. И, естественно, первое из таких мест, куда приводят его воспоминания, — родной Берхэмстед, городок в графстве Хартфордшир, расположенный не слишком далеко на север от Лондона. Здесь он появился на свет 2 октября 1904 года. Отец его был директором привилегированной местной мужской школы, основанной еще в XVI веке. А мать приходилась двоюродной сестрой Роберту Льюису Стивенсону — так что литературные наклонности могли передаться Грину по наследству, и не случайно испытанное им в начале творческого пути влияние автора «Острова сокровищ». Грэм был одним из шести детей в семье и ощущал нежную привязанность как к старшим — братьям Герберту и Раймонду, сестре Молли, так и к младшим — Хью и Элизабет.
Грэму Грину было четыре года, когда в далекой России на сцене Московского Художественного театра (которому бельгийский драматург предоставил право первой постановки) состоялась премьера метерлинковской «Синей птицы» и начался ее победный полет по городам Европы и Америки. Грандиозный успех пьесы породил моду: среди игрушек маленького Грэма появилась плюшевая Синяя птица. В этом тоже есть нечто символическое. Ведь Синяя птица у Метерлинка, на поиски которой отправляются Тильтиль и Митиль, — воплощение не только счастья, но также Истины. Истина - словно птица: ее нельзя поймать и запереть в клетку; она ускользает или меняет окраску. Счастье — в познании Истины, но путь к ней бесконечен, и останавливаться на этом пути нельзя. И еше об одном говорит поэтичная сказка Метерлинка — о том, что обрести Истину помогает познание самого себя и сострадание к другим, нуждающимся в помощи и утешении.
Мотив сострадания очень важен в творчестве Грина, который к тому же четко отделяет его от жалости. Если сострадание объединяет равных, считал писатель, и благородно по своей природе, то жалость таит в себе оттенок превосходства одного человека над другим, иной раз гордыни, а потому чувство это разрушительное, оно может оказаться губительным и для того, кто его испытывает, как это происходит в «Сути дела» с майором Скоби (терзания которого, в том числе религиозные, — по позднейшей оценке взыскательного автора — несколько преувеличены): «Чужая правда преграждала ему дорогу как невинно убиенный…»