Воспоминания об августе 1914 года связаны у меня с дядиным домом в Харстоне. Лужайка перед ним была обнесена высокой стеной, и чтобы выглянуть наружу, приходилось взбираться по мощным корням на деревья, увитые плющом и усыпанные пауками. В те дни мимо усадьбы непрерывно шли войска. Они отдыхали на лугу, и однажды меня послали к ним с корзиной яблок. Помню, как приехал на велосипеде из Кембриджа Герберт и привез нам газету, в которой сообщалось о падении Намюра. Скорость, с какой он был взят, привела нас с братьями в восторг — перед этим мы с неудовольствием следили за длительной осадой Льежа. Затяжная война означала, что когда‑нибудь могут призвать и нас. Даже у нас в Берхемстэде случались в те дни драматические события. Отцу сообщили, что учитель немецкого языка шпион, потому что его видели под железнодорожным мостом без шляпы. На Хай — стрит забросали камнями таксу, а дядю Эппи вызвали как‑то ночью в полицейский участок и попросили у него автомобиль, чтобы помочь блокировать Большое северное шоссе, по которому якобы двигалась на Лондон немецкая бронемашина. Вместе с полицейскими в участке находился полковник из корпуса военной подготовки при судебных Иннах. «Пятьсот винтовок, — жаловался он, — и ни одного боевого патрона!» Дядя отнесся к переполоху скептически, но машину дал.
Война действительно окончилась раньше, чем ей понадобились мы, но Герберта она слегка задела: он дослужился до младшего капрала. Так и не добравшись до Франции, он вернулся домой без единой нашивки, и прошло много времени, прежде чем мы узнали, что причиной тому было его доброе сердце. Оказалось, что он сторожил шпиона, дожидавшегося казни в Тауэре (автограф шпиона пополнил его коллекцию), и во время воздушного налета выпустил преступника из камеры, чтобы тот мог понаблюдать за интересным зрелищем. Всерьез же война коснулась нас только дважды: когда погиб мой рыжий двоюродный брат Сент — Джордж и когда наша новая няня получила известие, что ее жених пропал без вести. Няня, Оливия Додж, была пухленькой доброй девушкой с приятным лицом, напоминавшим пенсовую булочку, с двумя черными смородинами вместо глаз (лучшее, на что можно было рассчитывать во время войны), и нам было жаль ее, потому что мы знали от родителей, что надежды почти нет. Однако она продолжала надеяться, и чудо произошло: няня разыскала своего жениха в лондонском госпитале, контуженного и погруженного в глубокую депрессию. Поначалу он не узнавал ее, но она не отчаивалась и в один прекрасный день с гордостью представила обитателям детской очень высокого, темноволосого мужчину с маленькими усиками, который почти все время молчал. Они поженились, переехали в Актон и стали, как я надеюсь, жить — поживать и добра наживать.
Глава 3
Мне исполнилось тринадцать лет, и дела шли много хуже, чем я предполагал. Я лежал в постели в спальне Сент — Джона, прислушиваясь к топоту ребят, спешивших на завтрак, и когда наконец стало тихо, попытался разрезать себе ногу перочинным ножом. Но нож был тупым, а нервы у меня слишком слабыми для такой работы.
Я вернулся в дом моего детства, где все стало иным. Сад через дорогу, каникулярная Франция, был закрыт для меня: я не мог больше войти в гостиную, где, сидя в обтянутом ситцем кресле, мать читала нам вслух и где я плакал над рассказом о детях, которых хоронили птицы. Я и не подозревал, когда был маленьким, что в доме, где мы живем, могут быть такие мрачные комнаты. Теперь я входил туда через боковой вход, как слуга, хотя никакие слуги не потерпели бы той грязи, в которой жили мы[8]. Перед моими глазами встает класс с облупившимися, забрызганными чернилами партами, который почти не грела чугунная печь, раздевалка, где пахло потом и грязной одеждой, каменные ступени, стертые сотнями ног, которые вели в спальню, разделенную тонкими деревянными перегородками — они не давали уединения, и по ночам не было секунды, чтобы кто‑нибудь не кашлянул, не скрипнул кроватью, не пукнул, не захрапел. Много лет спустя, когда я прочел проповедь об аде в «Портрете художника» Джойса, я узнал землю, в которой обитал прежде. Цивилизация осталась позади, я попал в страну варварских обычаев и необъяснимой жестокости, страну, где я был чужаком и двурушником, где меня травили. Разве не был мой отец директором? Я был сыном Квислинга в оккупированной стране. Мой брат Раймонд был школьным префектом и старшим по дому, иными словами, одним из коллаборационистов Квислинга. Меня окружали силы сопротивления, но я не мог перейти на их сторону, не предав отца и брата. Мой двоюродный брат Бен, младший префект, из богатых Гринов, не мучился угрызениями совести и тайно работал против Раймонда, снискав себе таким образом большую популярность, и мне не было жаль его, когда во время второй войны с немцами его на основании Постановления 186 посадили в тюрьму, не предъявив никакого обвинения.
8
Памяти свойственны преувеличения, но лет двенадцать назад, задумав написать роман о школе, я побывал там снова и увидел, что ничего не изменилось. Я бросил роман, потому что не мог заставить себя прожить там несколько лет даже мысленно, предпочел школе колонию для прокаженных и отправился в Конго, чтобы узнать там цену потери. —