От Роуса же я впервые услышал о «Вехах французской словесности» Литтона Стрейчи и, начитавшись его, полюбил недолгой, а возможно и мнимой, любовью Расина. Как хитро Стрейчи вел атаку: «Обычный английский читатель наверняка думает — если он, конечно, думает, что Расин — это скучный, холодный, устаревший автор». Много понимающие о себе юнцы принимали этот вызов без колебаний, и, отправляясь в лес (чтобы погулять, а не улизнуть от крикета, как прежде, потому что по требованию Кеннета Ричмонда меня освободили от всех игр), я вместо «Поэмы о Гадесе» клал в карман «Беренику».
Тогда же я полюбил берхемстэдский пейзаж, и эта любовь не покидала меня никогда. Посредственная политическая баллада Честертона «О первом дожде» трогает меня как истинная поэзия, потому что в ней есть строчки: «Высоты Чилтерн накрывает буря». Ивинго и Олдбери всегда значили для меня больше, чем Дартмур или йоркширские холмы, а укромные поляны чилтернских высот были мне тем более дороги, что они вплотную подступали к предместьям Метрополии, то есть были почти что заграницей. Их кусты наполовину скрывали сухое русло Ручья Слез, который назывался так потому, что вода появлялась в нем только накануне войны. Он ожил перед войной с бурами и в июле 1914 года. Я видел его в дни мюнхенского кризиса, и он был сухим, но я не смог приехать и поглядеть на него в сентябре 1939 года. Расстояния в этой местности были скорее вертикальными, чем горизонтальными. Зеленый Джек, увитый листьями, плясал всего в нескольких футах от школьной спортивной площадки, а разговорившись однажды в станционном буфете с носильщиком, я узнал, что за пятнадцать лет, которые прошли после смерти его жены, он ни разу не был на Хай — стрит (до нее было футов пятьсот, не больше). Берхемстед ассоциируется у меня со стихотворением Рильке, где за «узкогрудыми» провинциальными домами виднеется «последний в сумерках фонарь, под ним — пастух».
Странно, что в то самое время, когда я читал во время прогулок Расина и «Сезам и Лилии» Рескина, я начал сочинять сентиментальные истории, которые излагал потом плохой ритмической прозой. Одно такое безобразие, называвшееся «Тиканье часов» (о смерти одинокой женщины), напечатал школьный журнал. Я вырезал из него «свои» страницы и отослал их в «Стар», популярную тогда вечернюю газету. Невозможно понять, почему мой рассказ был опубликован, а я получил чек на три гинеи. С письмом редактора, дружески поздравившего меня, и с авторским экземпляром газеты я удалился в луга и, усевшись на брошенные мишени для стрельбы, несколько часов кряду читал свой опус можжевелово — папоротниковому океану. Теперь, говорил я себе, я и в самом деле профессиональный писатель, и никогда после эта мысль не внушала мне такого восторга, гордости и уверенности в себе. Потом, даже когда был напечатан мой первый роман, меня все время преследовало ощущение неудачи, сознание, что я написал не то, что задумал. Я в тот летний день я не находил в «Тиканье часов» ни одного изъяна и упивался славой в первый и последний раз в жизни.
Затем я попробовал свои силы в театре, сперва скромно, в очень трагичных и очень брутальных одноактных пьесах, действие которых происходило в Средние века. Там моя невзрачная поэтическая проза расцвела пышным цветом. Я находился под сильным влиянием «Лесных любовников» Хьюлетта, и в моих пьесах можно найти немало копий с Isoult La Desirous[14]. «Стройная девушка, ростом немного ниже среднего, с водопадом черных волос, грустная, задумчивая девушка, которая говорит мало, вскользь и без затей, с серыми глазами, горящими на бледном лице». Так описывает ее настоятель монастыря Тернового Венца, и этот же образ привлекал меня, когда я читал и перечитывал «Пеллеаса и Мелисанду» Метерлинка.
На смену Хьюлетту пришло новое увлечение. Я посмотрел пьесу лорда Дансейни «Если», где главную роль играл Генри Эйнли (я сам в школьном спектакле играл Поэта в «Потерянном цилиндре» Дансейни и чувствовал себя его собратом), и сразу же начал писать пьесу фантастического содержания, названия которой не помню. В ней, как мне хотелось думать, воспевалась поэтичность, присущая церемонии пятичасового чая. В 1920 году отношение к чаю было все еще серьезное и пили его очень красиво. Серебряный чайник, блюдо для торта на подставке, увенчанное тиарой наподобие китайского замка, два вида хлеба с маслом: черный и белый, тончайшие бутерброды с огурцами и помидорами, пшеничные и ячменные лепешки, булочки и, наконец, кексы: сливовый, с мадерой, с тмином… чай был роскошен, как викторианский обед. В моей пьесе действие (вероятно, из подражания Дансейни, который придерживался похожего маршрута) зачем‑то перемещалось из Лондона в Самарканд.