– Слава, а если родители вернутся, кому дать знать, куда звонить, писать?
– Ты совсем дурак что ли? Короче, разговора этого у нас не было, ты меня ни о чем не спрашивал. Бывай!
Морозов, не подавая руки, быстро пошел к своему дому.
По дороге домой Пьер поймал себя на том, что машинально напевает: «All in all you're just another brick in the wall…»
«Мдя-я-я… Действительно, хоть лбом об стену! – подумал он. – Надо еще „крюки“ искать или хрен с ним?»
* * *
Через неделю Пьер в полной прострации бухал на дне рожденья своей двоюродной сестры Аллы. Ее муж, Игорь, работал в аппарате Соловьева – первого секретаря Ленинградского обкома, поэтому стол ломился от «ветчины и прочей антисоветчины» из продуктовых наборов Смольного. Вино тогда было не в большом почете – интеллигенция пила «Алазанскую долину», а народ попроще предпочитал «Агдам» и «777». Водка делилась на «вкусную» и «табуретовку». «Вкусная» у сестры была знатная – экспортная «Stolichnaya» в литровой бутылке. В народе такие большие бутылки называли «сабонисами», в честь Арвидаса Сабониса – легендарного центрового «Жальгириса» и сборной СССР по баскетболу. «Антисоветчина» в рот не лезла, а вот добрую половину «сабониса» Пьер уже убрал, заливая «запивкой» – разведенным в кипяченой воде клюквенным вареньем. Он обожал шумные компании и смешные тосты, гостям нравились песни его сочинения – не всегда приличные, но задорные. Однако веселиться в этот раз не получалось – из головы не выходила идиотская ситуация
– Что с братом? – тихо спросил Игорь у Аллы. Она только пожала плечами.
– Пойдем-ка, шурин, покурим, – позвал он Пьера на балкон.
– Слышь, ты, жуир и бонвиван, что случилось? Ты чего водяру без закуски хлещешь и сидишь как сыч?
И тут Пьера прорвало – и про ситуацию рассказал, и оценочные суждения добавил. Про систему, про людей вообще и про тех людей, «которым Игорь в своем обкоме речи пишет». Игорь слушал, хмурился, а в самой эмоциональной части утащил родственника обратно в комнату – от соседских ушей подальше. Водка без закуски, в конце концов, взяла свое, и Пьер заснул за столом, испортив хозяйке настроение.
Через пару дней позвонил Игорь. Не став слушать покаянные речи, пригласил пообедать в Мариинский дворец, где должен был быть по делам.
– Значит так, – сказал он, отхлебывая наваристую солянку, которой славились все «аппаратные» столовки, – вот телефончик и Ф. И. О. деятеля, который ваш универ курирует. Родители вернутся – пусть засветятся. И не говори, где его координаты раздобыл. Усек?
– Усек…
Ситуация начала приобретать хоть какую-то ясность.
Индийский контракт отца заканчивался через год. Домой он особо не рвался – каждый день пребывания оплачивался в твердой валюте, а впереди маячила пенсия. Зато мать наведывалась в Питер каждые полгода. Привозила подарки, при помощи Пьера сдавала в комиссионки привезенные кожаные пальто и бусы из бирюзы. Он потом эти деньги получал и откладывал на отцовскую сберкнижку – готовил плацдарм к окончательному возвращению родителей на родину. В очередной раз мать собиралась приехать к Новому году. «Слишком долго, – решил Пьер, – так без меня Берлин возьмут». План был простой – вызвать мать пораньше и напустить ее на «куратора». В ее способности убедить чиновника, что «вот они, мы – тута» (в смысле – с отцом вместе), Пьер не сомневался. Она была пропагандистом от природы и закрытых дверей для нее не существовало. Пьер даже немного жалел своих школьных учителей, когда мама собиралась на родительские собрания. Но как объяснить родителям ситуацию? По телефону такое не скажешь, а почта, отправляемая на адрес советского посольства в Дели, явно перлюстрировалась. Ответ подсказала русская бабушка: «Напиши по-армянски». Отец Пьера был тбилиссим армянином, но армянской азбуки не знал. Пьер вообще по-армянски говорил только со своей второй, южной бабушкой на бытовые темы типа: «иди кушать» или «спать пора». Выход был найден – знакомый ювелир Сурен перевел в общих чертах ситуацию на древний язык, а Пьер изложил все в русской транскрипции. Письмо выглядело так: «Дорогие родители! Был недавно в гостях у тбилисских друзей. Вспоминали вас, пели армянские песни. Одна песня мне так понравилась, что я ее даже записал…» Дальше шла тайнопись. Короче, через две недели мать позвонила. Сказала, что и песня папе очень понравилась, и билет домой уже заказан.
* * *
От дома до работы – пять минут. Удобно. В обед директриса выдавала по два рубля на нос (считалось, что грузчики могли стать свидетелями чудовищной коррупции в скромном советском овощном магазине). Деньги принимали с серьезным достоинством и тут же скидывали их в «общак». В дружественном магазине «Вино-водка» на Фонтанке гонец (обычно Пьера и отправляли) приобретал пару бутылок «Кубанской» или «Андроповки» с зеленой этикеткой. Если повезет, можно было взять «вина». «Вином», как он быстро выяснил, именовался крепленый виноматериал по цене не выше двух рублей. Все остальные «Каберне», «Саперави» и «Негру де Пуркарь» в категорию «вино» не попадали или по крепости, или по стоимости. Их презрительно именовали «кислятиной» или «компотом» в зависимости от содержания сахара. Нехитрую закуску формировали из «местного ассортимента» : соленые огурцы из вонючей бочки, не менее вонючая и рыхлая квашеная капуста, варили картошку на электроплитке. Иногда директриса разрешала списать «на бой» пару банок икры из баклажанов. Если водку Пьер пил наравне со всеми, то заставить себя употреблять «виноматериал» он так и не смог, хотя продолжал скидываться в общак. Пришлось выдумать аллергию на вино.