И тут уже ночью начались сцены, предопределяющие всю неразбериху нашего будущего пути: время от времени раздавались вопли: «Мама! Мама!», «Таня!», «Люда!». И пробегали заплаканные, перепуганные, потерявшиеся дети и женщины.
Из пайка, выданного нам, помню только небывало большие, забытые порции хлеба. Выдавали сразу дня на три, да ещё на всех четверых.
К утру произошла посадка в вагоны типа дачных. Жуткая теснота, ругань. Не понимаю, как справились мы вдвоём, ничего не растеряв? Вещи были невелики и очень ладно упакованы (школа экспедиций и вьюков).
Оставив Лялю в вагоне, я пошла за своими. Не помню в жизни своей состояния большего отчаяния: куда я везу маму?! Безумная! Я бы дорого дала в эти минуты, чтобы оказаться снова на Большом. Но было поздно: печурка была разорена, машины не было, вещи — в набитом вагоне, и ничего больше не оставалось делать! Я шла, и слёзы лились, и я не вытирала их. Мне было всё равно…
Как я их привела и как мы сели в вагон, забыла. И сколько времени мы ехали до Борисовой Гривы? Сутки? Полтора суток?
Запомнился такой случай: одна женщина, одинокая, вышла на станции, чтобы с кем-то встретиться. А когда поезд двинулся, было похоже, что она осталась. И тогда её соседи (молодая женщина, распухшая от голода, с девочкой) сразу же стали есть что-то из её запасов. А мы молча наблюдали за этим. И тут — никогда не забуду — со стороны площадки вагона, расталкивая локтями стоящих пассажиров, появилась хозяйка вещей; нет, не она появилась, а просунулась одна её голова — блондинки с безумными глазами: что с её вещами? Целы ли? Как она потом ругалась! «Ах вы! Интеллигентные люди! Смотрите и молчи те!» И все опять молчали.
Приехали в Борисову Гриву, на берегу Ладожского озера.
(А ведь когда-то, в весёлые мирные дни, мы ездили туда компанией! Помню Веру и Севу Черняева, еду рыбаков в доме с маленькими окнами. И за окном — свинцовое небо над озером, и озеро эти люди называли «морем».)
Приехали мы к вечеру, ещё засветло, и началась погрузка на подъезжающие один за другим грузовики. Брали «на абордаж». Мы стояли, беспомощные, пропуская одну машину за другой. Наконец Ляля пообещала табак каким- то красноармейцам, и они схватили наши тюки и закинули наверх, маму — так же, и только ножки мамины торчали, тоненькие в беленьких бурках.
Мы устроились за кабиной и поехали в темноте. Я всё укрывала одеялом, как цыплят, своих детей. И была там хорошая простая тётка, одиночка, называвшая маму «бабушка», добрая и заботливая с ней.
Страшная, хлюпающая в воде тёмная дорога. Рядом разговоры: «Вчера две машины провалились под лёд. Немцы бомбили». «А сегодня ещё подтаяло».
В темноте разгружаемся на другом берегу залива, в Ка- боне. Сложили вещи на снегу, вместе с той тёткой и девочкой Аронович — познакомились в поезде. Осиротела. Внучка юриста лет 13–14. И снова ушли мы с Лялей в очереди за едой. Маму посадили стеречь вещи. Разные очереди, то за кипятком, то за супом. Пока стояла за кипятком, видела, как крутился человек на снегу. Крутился, крутился — и замер. Умер.
На рассвете вижу — бежит та наша женщина и, заливаясь слезами, кричит: «Бабушка! Бабушка!» А бабушка (мама) и на самом деле куда-то ушла и исчезла. А женщина только по маме может найти свои вещи. Я окликнула её, а вот мамы долго-долго не было, и наконец вижу: вся перемазанная глиной, на шатающихся ногах, улыбающаяся гримасой, которая заменяла улыбку и маме, и Володе, когда от голода не было щёк для улыбки, идёт мама. Она заблудилась. И как в дурном сне, в темноте, всё падала и падала в какие-то канавы со скользкой глиной. «Как у Леонида Андреева», — говорила она потом. И эта грязь, эта глина и слово «Кабона» слились для мамы в одно на всю жизнь.
Когда рассвело, кругом оказались лежащие в сторонке, а в общем, между кучками вещей и людей такие «палочки» — покойники, пряменькие, закутанные с головами. И, когда я увидела эти непараллельные (как в форзаце) палочки, я поняла, что Володи нашего давно нет в живых! Вот так же он, наверное, умер где-нибудь в пути. Сюда, в эту Кабону (мы не видели никакого посёлка — были только временные палатки для выдачи еды в окошечко), сюда были положены рельсы, наверное, специально для эвакуации. Точно рельсы игрушечной железной дороги, без всякой насыпи.
Вещи были теперь перетащены к этим рельсам в ожидании поезда, а девочка Аронович ушла снова за кипятком. Неожиданно подали состав, и надо было сразу же грузиться. Чемоданчик девочки стоял подле путей. Я бегала, звала её, да так и не нашла, поезд двинулся, я вскочила на ходу, а чемоданчик так и остался стоять одиноко… а с ним, возможно, погибло навсегда наше доброе имя в глазах этой девочки.