Раз я решила сделать большую закупку картофеля. Сколько я снесу? Я весила всегда около 50 кг — значит, я смогу снести 50 кг. Почему я так решила? Но так я и купила. И попросила знакомого взвалить мне мешок на спину. Он удивился — и не согласился. А я так и тащила «за хвост» мой мешок по земле до дому.
В доме, конечно, подпол. Саша играет в кладовщика. Зовут его Иван Павлович. «Иван Павлович, будьте добры, достаньте нам капусты» — «Спасибо, Иван Павлович». Это мамина игра.
А вот воспоминания самого Саши: у нас был плед с кисточками. И я время от времени отрезала такую кисточку для фитиля в керосиновую коптилку — это опыт голода и холода 1919 года. Изобретение моего папы — светильничек в баночке из-под туши, пробка, стеклянная трубочка и даже проволочный регулятор. Этот плед с поредевшими кисточками ещё долго жил у нас в Москве. И ещё Саша помнит, как я смастерила ему в Бальцере сандалии на верёвочной подошве. Тоже опыт времён революции (прекрасная вещь, между прочим, — нужны только настоящие верёвки!).
Новый год. На службе затевается ёлка. Я — в комиссии.
Сначала мы пытаемся клеить игрушки вечерами у Надюши Фёдоровой (ещё только этого мне не хватало!). Но потом кто-то из мужчин поехал в командировку в Ленинград, как уж — не знаю. И, походив там по магазинам, ничего не увидел соблазнительного, кроме огромных наборов ёлочных игрушек. Навалом! Так он и купил несколько коробок («для детских домов»).
И мы закатили ёлку (кстати, это была огромная сосна). Напекли в столовой детям забытые ими булочки. Все дети говорили стихи, после чего получали гостинцы. Тут отличился мой Саша.
Дело в том, что он заранее выучил с бабушкой стихи Маршака «Старушка пошла продавать молоко». Но учил- то он эти стихи, всегда лёжа с бабушкой «под белочкой» в холодном нашем доме. А уж вечером было не до репетиций. Только накануне ёлки у Фёдоровых, сидя у меня на руках, он прочёл начало, старательно отбивая такт стихов головой. Я сказала ему: «Не надо так качать головой». Но на ёлке он стоял торжественно, один на каком-то большом ларе, и начал: «Старушка пошла продавать молоко» — на каждом ударении не то что качая головой, но сгибаясь почти пополам! Поднялся страшный хохот, его сняли после первой строфы и выдали подарок. Как он ревел! Неутешно. Ведь выучил он всё длинное стихотворение! И успокоился, лишь когда, сидя у меня на руках, весь мокрый от слёз, прочёл всё до конца Макавееву — нашему начальнику экспедиции.
Вместе с гостинцами детям дарили и игрушки с ёлки. По 3 блестящих игрушки. Так у Ляли с Сашей оказались б блестящих игрушек, после чего было решено сделать ёлку и дома для соседских татарских детишек.
Свечей, конечно, не было. Жили ведь мы с коптилками. Но и керосина в этот день не оказалось. Зато были спички и старые газеты. Все сидели в полной темноте по топчанам и табуреткам, и время от времени я зажигала полоску газеты — ёлка освещалась, игрушки блестели, и все были в восторге. Были подарки — карандаши и тетрадки. Были наготовлены бутерброды — в лучших традициях! Маленькие, аристократические бутерброды с варёной свининой. Не подумала я о магометанстве наших гостей, но они тоже забыли о нём! Всё шли и шли какие-то крошечные татарские старушки, теснились в дверях, тянулись к тарелке с бутербродами. Девочки выступали — для пенья ведь света не нужно, а танцевать можно тоже «на веру», в темноте.
На следующий день сосед-татарин (такой почтенный отец двух чистеньких девочек) говорил мне: «Ну и ёлка была у вас! Роскошь, а не ёлка! Роскошь!»
Между прочим, нас, русских, татары считали грязнулями: ходим мы по полу, не снимая обуви! Да и какие страшные полы у нас!
А нам, русским, было страшно смотреть на их посуду — чайники и чашки были всегда невымытыми, чёрными у ручек. Зато полы у татар белоснежны, правда.
Наша «служба» помещалась в большом новом двухэтажном рубленом доме (школа это должна была быть, не знаю.) Отопление, конечно, печи. И вот во второй половине зимы я наладила такое кормление своей семьи! Я приходила на работу чуть пораньше и засовывала в разные печи котелки свои с сырой картошкой, кашей, щами и т. д. Во время работы я потягивала тихо носом: не пахнет ли уже? Не горит ли? Двигала их туда-сюда. В обеденный перерыв всё запихивалось в сумку (серая холщовая сумка с вышитыми на ней вилкой, ложкой и ножом — мой подарок маме, когда мне было лет 7, Фрушка нарисовала: такая ненужность — теперь пригодилась), и я летела кормить своих. Ляля приходила из школы, было весело и вкусно. «Мать-кормилица», — говорила мама.
