Рядом с нашим садом, справа, за высоким забором, был немецкий приют, девочки там носили красные капорчики. Они обычно забирались на вышку с их стороны и с завистью смотрели на наше веселье. Когда футбольный мяч залетал в их сад, мы хором кричали: «Кра-асные шапочки, бро-о-сьте мяч!»
Потом, когда была уже эра лапты — это было после революции, магазинов не было, и мяча для лапты у нас часто не бывало, — я вязала мячик большим крючком из тряпичных полос. Потом обшивала, наподобие теннисного, — мяч получался убийственно твёрдым, похожим на хоккейный, но вполне пригодным для лапты.
Во время войны 14-го года мы, конечно, играли «в солдат». Маршировали, учились строю и разным приёмам с винтовкой. У всех были ружья.
Однажды прямо против нашего дома перед отправкой на фронт святили лошадей Финляндского полка. Священник шёл вдоль ряда и брызгал святой водой. Лошадей держали под уздцы, они фыркали, приседали и пятились, а мы стояли, выстроенные в наших воротах, сделав «на караул». Никто не помнит, чтобы святили лошадей, а я это вот видела!
На 19-й линии, между Большим и набережной, были казармы Финляндского полка. Отец наших друзей Янушей — Анатолий Вячеславович — был офицером этого полка.
По ту сторону Большого, на углу, была часовня. У этой часовни своя история. После революции сначала там проходили частные уроки закона Божьего. Преподавал отец Фёдор Разумовский, молодой и иконописный. Учеников помещалось человек 8-10. В заднем ряду Нина Павлухина и Никита Фролов держали друг друга за руки, считая, что этого никто не видит. Отец Фёдор посмеивался. А потом отец Фёдор бросил свою профессию, и я тогда впервые услышала от мамы слово «расстрига».
После этого там был цветочный магазин. Потом фотография. Именно туда повела мама в начале войны 1941 года Сашу и Леночку сфотографироваться вместе. Куда-то разметёт их война? Когда увидятся?
А тогда, когда часовня была часовней, за ней находилась домовая церковь Финляндского полка, куда нас, детей, всегда водили и где были мои первые заутрени. Часть церкви, поближе к алтарю, была отделена от остальной деревянной загородочкой.
В этой «чистой» части люди стояли раздетые, без пальто. А за перегородкой — в пальто, платочках и шинелях. Так, по-видимому, отделялись прихожане-офицеры и их семьи от нижних чинов.
Девочки Януш, Ира и Нина, всегда с синими бантами в косах и на голове, стояли с братом и мамой у правого клироса. Я смотрела на них и думала: вот они молятся, чтобы их папу не убили на войне. Его не убили, но контузили, и у него до конца жизни всегда болела голова.
Однажды против нашего дома со мной чуть не произошла беда. Мы стояли с мамой на той стороне, ждали, чтобы перейти Большой, к дому; а слева от нас маршировала рота солдат. Вдруг я решила перебежать улицу перед их носом. Перебежала, а за солдатами оказалась жёлтая почтовая коляска. И я угодила прямо под лошадей. Помню над собой серые лошадиные животы и кругом много пляшущих копыт. Но я оказалась цела и невредима, и мама тут же повела меня в часовню на углу, чтобы поставить свечку.
Я упомянула заутрени. Не сама заутреня была особенной. Хотя помню свет и жар от свечей и нарядных людей в церкви. А вот необычно и замечательно было то, что тебя будят среди ночи и ты напяливаешь на себя бельё и чулки на теплые, но ещё не выспавшиеся ноги, и моешься как- то не так, как по утрам. Тебя наряжают, завязывают парадный бледно-розовый бант (всегда где-то сбоку-сзади, по маминому вкусу). Тебя слегка знобит. И непривычно пахнет ночная улица. И ты перепрыгиваешь через прозрачные лужи и ручейки по булыжникам и по плитам тогдашних петербургских тротуаров, — да и не «тротуары» вовсе это называлось, а «панели»!
Напротив часовни, с нашей стороны улицы, находился мой первый кинематограф. По вечерам зажжённые электрические лампочки образовывали по дуге слово «ЛОТОС». Чудо рекламы! Не надо ведь забывать, что невысокие фонари наших улиц были газовые и зажигал их в сумерках человек с лесенкой, чиркая спичкой.
А в начале голода, году в 17-18-м, две предприимчивые дамы открыли в этом доме столовую, называлась она «Первая гигиеническая столовая». В одной из комнат квартиры на втором этаже были расставлены столики разных домашних фасонов под белоснежными скатертями, и чья- то племянница, Вера — блондинка с отсутствующим подбородком, — молчаливо и поспешно бегала с подносом. Основной запас продуктов в столовой были сельдерей и петрушка. И всю жизнь эти запахи мгновенно воскрешают в моей памяти эту Веру, совершенно прозрачные и пустые супы и крошечные порции второго. Но всё было очень гигиенично. И пусто.