Положив свой камень в стены антиалкогольной кампании, лектор, стремясь не разбудить матерей, пробирается в кабинет администрации. Те с легким сердцем подписывает путевку, и лектор едет в ночь на тракторе, чихая от синего дыма и отбивая гнуса портфелем с брошюрой. Все спокойно: из графы районной «галочка» перепрыгнет в анналы области, оттуда в центр. Отныне из кампании ее не выкинешь, она крепка задним числом.
Повторяю, мы были бы счастливы, коль скоро из данного пункта поступило бы опровержение в части описанной картины, если бы нам написали, что автор — фантазер и борзописец! Что в районе читаются интересные лекции при тугом наполнении зала. Мы были бы просто вне себя и тут же дезавуировали бы автора…
Тем не менее хочется мечтать. Например, почему уже в школе не прививать ученикам осторожность при обращении с «горючим»? А повсеместная организация каких-нибудь ячеек или клубов трезвости? Таковые существуют во многих странах, были и у нас, сослужили хорошую службу. А, главное, надо было бы нам всем вместе не допущать, как сказал бы один сторож.
Мы пишем, а в нашу среднестатистическую душу закрадывается опасение: не слишком ли неконкретно и беззубо мы выступаем? Нет. Мы охотно обвиняем здравоохранение и фармацевтов, общество «Знание», кино, публицистику, народное просвещение. За инерцию, голословие, леность. И лично вас, товарищ читатель.
Не вы ли это силой вливали последнюю «единую» в уста посиневшего Габирнатора? Не вы ли обзывали своего друга, бросившего пить, что он бездельник, так как с вами не пьет? А кто ученика посылал за бутылкой кто его первую получку бросил зеленому змию?
Простите, граждане, дайте дух перевести. Ведь и я тоже не святой: зашибал-с. Бывало, и тяпал. Игнорировал справедливые нарекания родных и начальства. Но бросил — вполне возможное дело. А виноват, граждане, я в том, что вот этот самый фельетон я да-ав-но уже хотел написать, да все откладывал на утро. На старые дрожжи…
КОЛЬЦО
Что остается человеку, летящему на высоте восьми километров? Съесть аэрофлотовскую курицу, подозрительную на кролика, и отстегнуться. Ни повздорить с пилотом, ни выйти «по требованию» он не может. В удел ему дана философия.
Я смотрел в окно на молниевые зарницы, оранжево вскипавшие под крылом, и испытывал недоверие к технике. Не то чтобы я из мракобесов, смеявшихся над самым первым автомобилем. В моих карманах топорщились письма.
«Заклинило двигатель трактора, — намекали из Удмуртии, — мотор заглох. Завод, которому мы писали, тоже». Из другого хозяйства обращались более раскованно: «К дьяволу пошел коленчатый вал, что они… там себе на заводе думают? Из шести их двигателей… четыре не работают! Сорвали сев. Переписка с заво…». Что же касается третьего предприятия, то оно вело с заводом изнурительную тяжбу. Уж и корило письменно, и пресмыкалось, и сетовало. А завод играл с предприятием в поддавки, в «штандер» или просто обманывал. Коварный. Писал, что послал запчасти к сломавшемуся двигателю, а сам не послал.
И совсем мрачную картину освещало послание из одной области. Приобрели там комбайн. Били друг друга ладошками, ахали от радости, приседали. Взобрался хлебороб на новую технику, а техника нежно вздохнула: «чух-чух-чух» И встала. Кинулся бледный председатель к агрегату:
— Что, Иванушка? Дале не чухает?
— Не только не чухает, — отвечал механизатор, — но даже не фурычит.
Почесали носы, вызвали комиссию, та признала, что «авария произошла по вине завода». Уехала комиссия, сгинула. Бросились звонить по телефону и в набат. Завод обещал помочь, но пересилил себя и не помог.
Поскольку стюардесса велит пристегнуться перед посадкой, нет времени перечислять другие претензии. А уборка-от на носу, а двигатели не только не чухают и не фурычат, но даже не тук-тук-ту-кают…
Я прилетел на место и решил стать коллективным толкачом от сорока организаций. Сменил, так сказать, свою профессию. Я набрал номер директора завода. Полдня я звонил, и полдня приемная разными голосами интересовалась, по какому вопросу. Я отвечал, что по качеству. Тогда мне говорили, что директор этим вопросом не занимается.