Стелами я занимался уже почти два года, древесину брал в ближайшей дубовой роще, и нередко, по настоянию заказчиков, мои сооружения бывали раза в два выше человеческого роста, а шириной в треть от длины. Обычно края я делал прямыми и лишь на верхушке вырезал изящный полукруг, но лучше всего мне удавались рисунки на фронтоне – они будто свидетельствовали о прожитой жизни покойных. Прежде чем приступить к работе, я проводил сколько-то времени с осиротевшей семьей, и в моей голове возникали образы, словно вызванные бестелесным призраком. Стоило этим образам обрести форму, как я принимался за дело.
В тот день, когда я впервые говорил с Лерато, она пришла в мою мастерскую в сопровождении Сюмин, ее хозяйки, недавно потерявшей одного из своих одиннадцати сыновей при загадочных обстоятельствах. Не то чтобы Сюмин отчаянно горевала, утратив сына. Парень был из женоподобных и славился развязностью и грубой речью. Однажды, когда мы были еще совсем юными, он пристал ко мне в бассейне с просьбой погладить его затвердевшую «штуковинку», я исполнил его просьбу, но тут же устыдился своей покладистости и понадеялся, что Ману ничего об этом не узнает, иначе он непременно высек бы меня за непристойное поведение.
Несколько дней минуло с того утра, когда паренька обнаружили в кровати бездыханным, затылок его был расквашен статуэткой римской богини Минервы, и все подумали, что это дело рук его отца Чусеока, но тот решительно отверг обвинения, утверждая, что жестокую расправу над его сыном учинил слуга, прежде чем сгинуть во тьме ночи. Пусть сын позорил их при жизни, семейство не желало допустить, чтобы он бесчестил их и в смерти, для того Сюмин и явилась в мою мастерскую с заказом на стелу, которая подобающе отразила бы семейное истолкование случившегося.
– Недаром у вас такая репутация, – обронила она, глядя на мои работы, выставленные для заказчиков. – Говорят, вы настоящий умелец. У кого вы учились вашему искусству?
Я низко поклонился в ответ на похвалу, а выпрямившись, сказал:
– Ни у кого, госпожа Сюмин. Этими умениями я владею с детства, но, конечно, пришлось потрудиться, чтобы улучшить их. Работая с деревом и резцом, я чувствую себя как никогда спокойным и счастливым.
Она коснулась пальцами стелы, которую должны были забрать днем и установить на могиле девочки, растерзанной львом. Девочку я изобразил восходящей к небесам, а все животные, какие только есть на свете, кланялись ей смиренно, умоляя о прощении за то, что натворил своевольный выродок из их царства.
– Я хочу, чтобы стела была выше других, – сказала Сюмин, разгуливая по мастерской и присматриваясь к деревянным колодам с еще не снятой корой. – Скажем, пятнадцать футов высотой.
– Пятнадцать? – оторопел я. – Таких высоких я еще никогда не делал.
– Отлично. Именно такая мне и нужна.
– Вам не кажется, что это будет выглядеть немного…
– Немного как?
На языке у меня вертелось слово «нескромно», но я не решился произнести его вслух из боязни оскорбить Сюмин.
– Вам не под силу сделать такую стелу, Умелец?
– Силы я найду, – ответил я, подчиняясь ее воле. – На самом деле это весьма интересное задание.
– И я хочу, чтобы на фронтоне была вырезано лицо моего сына, каким оно выглядело, когда он бывал одержим.
– А юбки, которые он обожал носить? – спросил я без всякой задней мысли. – Их тоже добавить?
Она ударила меня по лицу с размаху, и, покачнувшись, я упал на пол; прижимая ладонь к щеке. Я старался понять, почему мой вопрос так сильно задел ее. В конце концов, я ничего не выдумал, парень действительно наряжался в юбки, а иногда я заставал его за растиранием жуков и клешней лобстера до состояния жидкой пасты, которую он использовал в качестве румян и краски для губ. Если я знал обо всем этом, то она уж и подавно. Опершись левой рукой на стол, где лежали мои кисти и где я вырезал ястреба с прутиками в клюве, предназначенными для плетения гнезда, я поднялся на ноги.
– Вы нарисуете моего сына увлеченным его любимыми занятиями, – сказала Сюмин, когда я выпрямился. – Охота, ловля рыбы, бег. Метание копья и дротика. Борьба. Восхождения на горные вершины.