Вчера вечером, когда на землю спустились мягкие сумерки, нам вздумалось поехать в одну из деревень неподалеку от Конкена. Никаких дел в этой деревушке у нас не было. Мы прогуливались по узким улицам вдоль бамбуковых заборов под сумеречной сенью деревьев. У порогов сидели люди с присущим жителям Азии видом благоразумных, послушно отдыхающих детей. Посреди деревни, рядом с буддийским храмом, в бараке разместился диспансер. В то время он уже был пуст, но двери остались открытыми. Мы вошли. Врач-испанец осмотрел помещение, заглянул в шкафы. Один из них оказался набитым одинаковыми коробочками. Это был ауреомицин, предназначенный для лечения трахомы, случаи которой часты в стране. Ауреомицин — один из самых дорогостоящих антибиотиков. В шкафу хранился запас этого лекарства на сумму в несколько тысяч франков — настоящее сокровище в такой нищей деревне! Испанский врач прочел на коробках дату, определяющую срок годности препарата. Оказалось, что срок этот истек более года тому назад. Теперь лекарство оставалось только выбросить.
Хочется кричать от сознания бессмысленности того, с чем приходится сталкиваться! Вот пример, характеризующий нашу эпоху, ее бюрократическую слепоту. Описанный факт — не что иное, как один из тупиков, в которых то и дело застревает политика международной помощи. Высота принципов, на которых зиждется эта помощь, не подлежит сомнению. Иное дело — методы работы международных медицинских организаций. Временами все идет так, словно мы живем в мире, который не расшатывают бедность и нищета; временами все идет так, как будто в мире не существует далеких путей и дальних стран, где на иссохшей земле люди изнывают от голода и болезней.
Медицинских работников, лечащих проказу и являющихся звеном между больными и нами, не хватает. Где их взять? Бывало, из двадцати стран мира больные стекались к небольшим клочкам земли, обнесенным стенами и застроенным бараками. Теперь все изменилось. Врачи хотят, чтобы прокаженные жили свободно.
— Свобода уже сама по себе лекарство, — сказал мне врач-испанец, когда мы покидали деревню. — Представьте себе двоих страдающих проказой людей, у которых болезнь находится на одинаковой стадии развития. Для излечения того, кто будет заточен в лепрозории, потребуется восемь бутылочек сульфона. Тому же, кто будет лечиться на свободе, достаточно и четырех. Причина медленного выздоровления кроется не в самом заточении, а в его условиях. Ведь в лепрозориях больные бездеятельны, предоставлены своей болезни, у них нарушаются биологические функции. Свобода означает для них возможность находиться вместе с другими людьми.
Пригород проказы
15 ноября. Сегодня мы остались в Конкене. Я работаю в лаборатории, присутствую при консультациях. Оба врача рассказывают мне о своем методе лечения прокаженных. А как же инфекция? Разве не опасно оставлять больных в кругу родных, в толпе? В толпе не опасно, заразиться проказой можно лишь при систематическом соприкосновении с больным. Однако в семье контакт неизбежен. Значит, пока еще риск есть. Современные способы лечения позволяют ограничить этот риск. Но все же непрестанная угроза появления ужасного призрака висит над людьми.
Вот перед нами две девочки лет двух-трех. Врач-испанец приподнимает на руках одну, потом другую:
— Посмотрите..
У одной пятна на ногах, у другой — на верхней части груди. Девочек заразил их отец. Он был изолирован от семьи для прохождения курса лечения большими дозами сульфонов. В воскресенье этот человек пришел домой повидаться с родными. Он играл с дочками, носил их на руках, прижимал к груди. Болезнь его находилась в то время в стадии сильного обострения. Это довольно часто наблюдается в течение некоторого времени при лечении сульфонами. Проказа буквально набросилась на детей. Сейчас их лечат, и скоро они будут здоровы. Подобные заражения не оставляют тяжелых последствий. Но все же близкие родственники лечащегося на свободе больного, даже если у них на теле нет пятен и не проявляются другие симптомы заболевания, находятся под наблюдением врача, а иногда и проходят лечение сульфонами. Средства, предупреждающего заболевание проказой, пока не существует.
17 ноября. Возле самого Конкена медицинская бригада создала деревню прокаженных. Это первый опыт подобного рода, проведенный в Таиланде. Правительство выделило больным землю. Они поделили ее между собой, организовав своего рода сельскохозяйственный кооператив. Это селение ничем не отличается от любой другой деревни. Правда, в нем меньше тени, поэтому климат кажется более жарким.
Урожай в этой общине распределяется по труду. Старосты нет. Мужчины входят в комитет, который большинством голосов принимает решения по всем вопросам, касающимся общины. Дети больных посещают школу в Конкене — ту же, в которой учатся дети, проживающие в городе. Жители деревни ходят в Конкен за покупками. Эта деревня, подобно многим другим, превратились в пригород. Буддийские монахи сюда не наведываются, зато другие религии не преминули занять свои места. Католический храм и протестантская церковь расположились в деревне по соседству — два жалких раскаленных солнцем барака под толевыми крышами. Я противник этих церквей и не хотел бы их видеть здесь. Если уж мы подаем людям надежду, зачем приплетать сюда бога? Его место — среди счастливых людей, пресытившихся радостью. Бог еще может пригодиться, когда счастливый человек начнет падать духом… Я не признаю бога для голодных и прокаженных.
Мы прохаживаемся по деревне. Дома расположены рядами, построены из бамбука и зачастую лучше, чем в соседних деревнях. А вот один из них просто сплетен из ветвей. Листья засохли и внутрь пробивается свет. На пороге — ребенок. У него на руке зияет глубокая рана.
— Родители мальчика бедствуют, — объясняет врач-испанец. Он осматривает руку ребенка. — Укус собаки. — Дает указание сопровождающему нас санитару, и мы идем дальше.
Вот магазин. Это всего лишь лоток, приютившийся под навесом барака. Здесь продают продукты и другие товары. Выставлены флаконы и коробочки — в них кремы для лица. «Придает необыкновенную бархатистость коже», — заверяет одна из этикеток. Я представил себе лица больных проказой женщин, только что встреченных мною в деревне, — эти сморщенные полупарализованные лица с шелушащейся кожей. Как нелепа здесь эта косметическая реклама! И как нелепо, что есть больные, которые отказываются от работы!
Солнце уже клонится к закату, но небо по-прежнему ясно. Жители деревни, мужчины и женщины с обожженными лицами, — люди вчерашнего, сегодняшнего и завтрашнего дня — возвращаются с полей. Возле меня врач-испанец беседует с одним из прокаженных о бале, который должен состояться в ближайшее время в деревне. Мой спутник говорит плохо по-тайландски. Санитар выступает в роли переводчика. Желая ему помочь, врач напевает и, вытянув ладони, воспроизводит движения народного танца.
— Не знаете, как он называется? Это их национальный танец.
Нет, я не знаю. Я думаю о другом. Я всегда опасаюсь, как бы слишком упрощенная истина не заслонила от меня мир. Идет ли речь о счастье или несчастье, я постоянно подвергаю сомнению мое представление о реальном положении вещей, стремясь подметить крошечную мрачную деталь в беспечной радости и едва заметный просвет в безысходном горе.
И это становится для меня новым толчком к уходу, к блужданию по трудным путям в стремлении к иллюзорной цели; порой какая-нибудь сомнительная или просто странная деталь, встретившаяся мне на этом пути, укажет на то, что в моей жизни окончание путешествия никогда не станет конечной остановкой, а лишь привалом, местом, откуда можно повернуть и направо и налево, где одна истина принимает эстафету у другой: я смотрю на бредущего за нами ребенка, искусанного собакой, сынишку прокаженного.