Но она, разумеется, замечает и протягивает ему руку со словами:
— А вы, наверное, многострадальный…
Он с энтузиазмом пожимает ей руку, расплывается в самодовольной улыбке, такие похожей на милую, смущенную улыбку моего мужа, и охотно подхватывает:
— Эрик, он самый. Кто же еще?
Я испытываю такое облегчение, что мне с трудом удается не рассмеяться прямо в лицо этой женщине. Наверное, у меня сейчас дурацкий вид: испуганные глаза и приклеенная на лицо улыбка. Д. не назовешь безбашенным парнем, он не принимает участия в нелегальных уличных гонках, не затевает драки в барах и не раскатывает кокаиновые дорожки на задницах стриптизерш (во всяком случае, мне об этом ничего не известно). Зато, когда в моем присутствии он так вот двусмысленно улыбается и непринужденно лжет, у меня начинает кружиться голова от ощущения какой-то беспредельной свободы. Я вся дрожу. Мне не терпится оказаться с ним в постели.
На минуту я с головой погружаюсь в воспоминания, а выныриваю оттуда опустошенной и больной. Эрик выпрямляется и стряхивает с коленей собачью шерсть.
— Ну, значит, надо что-то придумать, — раздраженно говорю я. — Не можем же мы постоянно тут торчать.
— Хорошо, хорошо. — Конечно, он чувствует эту злость в моем голосе и знает, как быстро меняется у меня настроение. Когда-то он был снисходителен ко мне и называл «капризной красавицей». Сейчас снисходительности поубавилось, что вполне естественно. — Может, устроим его на площадке перед лестницей в подвал? А дверь заслоним стулом.
— Хорошо. Да, так и сделаем.
Я сама себя ненавижу, когда срываюсь на Эрика, даже если он этого заслуживает, и уж особенно — если нет. И дело не только в том, что я веду себя некрасиво. Просто точно так же иногда поступает моя мать, и мне неприятно узнавать в своем голосе ее интонации. И, опять же, дело не в том, что в таких ситуациях я всегда жалела отца и вставала на его сторону, хотя именно так оно и было. Хуже всего, что во время таких срывов я особенно ясно чувствую в себе нашу семейную, хорошо мне знакомую, глубокую и щемящую неудовлетворенность.
Поэтому я резко меняю тон и говорю уже виновато:
— Очень хорошая идея.
— Джули? — зовет меня мама. — Ты идешь? Мне уже нужна твоя помощь.
— Да, мама, иду. Мы тут решили, что Роб может посидеть на площадке. Как ты думаешь?
Мы ведем Пса Роберта на площадку, и он покорно плетется за нами, хотя вид у него недовольный, как бывает всегда, если в его жизни случаются неожиданные перемены. Мама успела достать из духовки кукурузный хлеб, убавить огонь и положить туда цыплят. Уже почти девять. Я сажусь за стол напротив нее, и мы обсуждаем, сумеем ли мы на этой маленькой чужой кухне испечь традиционный яблочный пирог с масляной корочкой и что лучше приготовить на гарнир: зеленые бобы с луком-шалотом или брюссельскую капусту с орехами-пекан и чесноком. Только теперь я чувствую, как устала за день. Ноги гудят, спина разламывается. Я беру ручку, чтобы на обороте конверта написать список покупок, но она вдруг выпадает у меня из пальцев, а я хватаюсь за запястье, в котором, кажется, что-то лопнуло.
— Ох, блин!
— Да что с тобой?
— Черт, как больно!
Я трясу рукой и пытаюсь пошевелить пальцами. Ощущение такое, будто между их кончиками и локтем туго натянуты вибрирующие фортепианные струны.
— Похоже, моя рука решила, что с нее хватит.
— Дай-ка я посмотрю.
Я протягиваю маме обе руки, она берет их в ладони и пристально рассматривает. Изящными мои руки никак не назовешь. Левое запястье намного толще правого и заметно бледнее. Когда мама нажимает на то место, где бьется пульс, средний и указательный пальцы судорожно дергаются в сторону ладони. Я моргаю от боли.
— Милая, да у тебя запястный синдром.
Я пожимаю плечами:
— Ну и как же теперь быть?
— Во-первых, разумеется, надо срочно прекратить делать то, что ты сейчас делаешь. Но, как я понимаю, это невозможно.