– А почему он решил, будто ты шпион? – спрашиваю я. Одли давится пивом. Вполне очевидно, что ему неприятно об этом говорить.
– Да просто так, без всякой причины. Просто пришла моя очередь быть шпионом. Я смотрел на этих парней за спиной у Роберто, и до меня вдруг дошло, почему я ни с кем из них не подружился. Потому что говенные были люди.
«Давайте-ка испытаем эти бронежилеты», – сказал Роберто. Я понадеялся было, что тема со шпионажем закрыта. Но я ошибался. Один из этих бронежилетов напялили на меня, и привязали меня к воротам школы.
«На кого ты работаешь?» – спросил Роберто. У меня так билось сердце, что жилет на груди трепыхался. Я бы сказал что угодно, сделал бы что угодно, лишь бы меня отпустили. Я умолял, я унижался: «Почему ты думаешь обо мне так плохо? Я никогда не предам своих». «Я не думаю о тебе плохо, – ответил Роберто. – Наоборот. Верность – это легко. Верность – это для ленивых. А чтобы предать, нужно сделать усилие».
Я даже подумал, что, может быть, стоит сознаться. Но я был слишком напуган, чтобы признание получилось хоть сколько-нибудь убедительным. Роберто прицелился в меня и выстрелил. Хоть в одном мне повезло: он был хорошим стрелком – попал в жилет, а не в меня. Меня никогда не сбивала лошадь, но я думаю, что ощущения те же. У коммивояжера было несколько видов бронежилетов: дешевые, средние по цене и дорогие. Он очень переживал насчет этого «тестового заезда», но не из-за меня, а из-за своих жилетов – как бы они не потеряли товарный вид. К тому времени, когда на меня нацепили дорогой жилет, я был уже никакой, но что-то я все-таки воспринимал и запомнил, что было дальше.
Итальянец вел переговоры с Роберто, перескакивая с языка на язык. Похоже, он все еще верил, что ему удастся продать тут свои жилеты.
«Почему ты не говоришь по-венгерски?» – спросил Роберто. «Очень трудно. Muy difficile».
«Вот это пес говорит по-венгерски», – сказал Роберто и заставил собаку исполнить несколько трюков. – «Ongrois pas utile. Никакой пользы». «Неправда. Венгерский – очень полезный язык. Я не убиваю людей, которые говорят по-венгерски», – сказал Роберто и выпустил в итальянца всю обойму. Хорватия – не место для навязчивой разъездной торговли.
Я подумал, что на этом мои мучения кончатся. Но меня затащили в здание и заперли в школьной кладовке. У меня все болело. Было так больно, что уже почти хотелось умереть. Мне вдруг пришло в голову, что если в лагере действительно есть шпион, ему достаточно будет отправить одно донесение: «Вы их не трогайте – через месяц они поубивают друг друга сами».
На следующий день ко мне в кладовку пришел Роберто. «Только два человеческих качества имеют значение. Смелость и чувство юмора. Смелости у тебя маловато, но, может быть, у тебя есть чувство юмора». Он смотрел на меня, как на лабораторную крысу.
Я понимал, что сам во всем виноват. Никто меня не заставлял сюда ехать. И знаешь, что меня больше всего пугало? Что меня положат в мешок для трупов. Я уже не сомневался, что меня здесь убьют, и мне было в принципе все равно, что станет потом с моим телом – лишь бы его не совали в черный пластиковый мешок. Как какой-нибудь мусор.
«Большинство из людей – это вообще не люди, – сказал Роберто. – Они искренне верят, что у них есть характер. Но никакого характера у них нет. Для того чтобы сломать человека, его даже не нужно пытать. Не давай ему спать сорок восемь часов – и лепи из него, что хочешь. Как из пластилина. В армии все одержимы физической подготовкой. Это прямо какая-то мания. Кроссы на несколько миль с набитыми рюкзаками, и все в том же духе. Любого можно натренировать, чтобы он делал по пятьдесят приседаний, по сто приседаний, по двести. Любого. Но это не важно. Вот интересный вопрос: что остается у человека, когда у него не остается уже ничего?»
«Зачем ты так со мной, Роберто? Почему?» «Потому что ты мне нравишься». С тем он и ушел.
Предполагается, что взломать замок очень легко. Там была еще одна дверь – во двор. Если мне удастся взломать замок и потихонечку выйти из здания ночью, у меня были бы хорошие шансы уйти незамеченным. Меня обыскали не слишком тщательно, так что мой потайной пояс с набором для выживания остался при мне. Вот только пользы для выживания в данном конкретном случае от него было – ноль. Спички, иголки, рыболовные крючки – отмычки из них никакие.
Я подумал, что можно попробовать вышибить дверь. Дверь была старой, но вполне крепкой. Не будь я таким слабым и не будь у меня сломаны ребра, у меня, может быть, и получилось бы. Но, с другой стороны, если б я стал биться в дверь, я бы точно себя обнаружил.
Там все было заставлено старой мебелью. В одной из парт я обнаружил такой неприметный, тоненький ящик. Открываю его, и там – связка ключей. Я подумал: нет, так не бывает. Это же верх абсурда: когда тебя запирают в комнате вместе с ключами от двери. Я дождался, пока не стемнеет. Первый же ключ подошел. Дверь открылась бесшумно. Я осторожно выглянул наружу.
Как я уже говорил, вторая дверь выходила на задний двор. Со двора перед школой доносились чьи-то голоса – но так, очень слабо. Ярдах в двадцати был забор, а за ним – поле. Если мне повезет, я дойду до границы дня за два. Наши кордоны стояли в другой стороне, а единственный наш бинокль ночного видения лежал в кабинете Роберто, так что если я не буду слишком шуметь, мне скорее всего удастся уйти незамеченным.
– И ты сбежал?
– Нет. Я стоял на пороге и смотрел в темноту. Стоял и смотрел очень долго. Я понимал, что мое положение как пленника – почти безнадежно. Скорее всего меня расстреляют. Но если я попытаюсь сбежать и меня поймают – маловероятно, конечно, но нельзя исключить и такую возможность, – тогда никто уже не усомнится, что я виноват, и меня расстреляют уже точно. Без всяких «скорее всего». Я простоял на пороге почти всю ночь. Смелость имеет свои пределы. Я свой ресурс исчерпал. Я закрыл дверь и запер ее на замок.
Я подумал: вот было бы здорово, если бы Скаргилл и его друзья пришли мне на помощь. Я представлял себе, как это будет. Никто не знал, где я, но даже если бы они знали, им бы никто не позволил меня спасти… я понимал, что хочу невозможного. Но мне почему-то казалось, что если я буду об этом думать, если я этого захочу очень сильно, то желание обязательно сбудется. И потом, когда я думал про Скаргилла, мне становилось легче.
Утром пришел Роберто. Он забрал ключи и сказал, чтобы я не судил себя слишком строго. «Это не война, а сплошное разочарование. Для всех, – сказал он. – Раньше, если тебя тянуло на приключения, хотелось поездить по миру, а заодно и обогатиться, – ты шел в солдаты. А теперь все идут в бухгалтеры. А что? Поди плохо. Путешествуешь первым классом. Имеешь всяческие привилегии. Уклоняешься от налогов со знанием дела. В тебя редко стреляют. А еще лучше быть экономистом. Пока мы тут страдаем, там, в Загребе, эти… эти… какое есть английское слово для обозначения пакостного халявщика, вонючего, гадостного паразита, импотента и сволочи? Ладно, пусть будет „экономист“. Так вот, там, в Загребе, экономисты, которые ничего не знают об этой стране, не говорят по-хорватски, прочли про Хорватию от силы десять газетных статеек… они разворовывают все, что можно». «Ты, как я понимаю, не любишь экономистов?» «Никто не любит экономистов, даже другие экономисты. Это такой общечеловеческий недостаток: мы все считаем, что другие живут неправильно и что мы на их месте прожили бы свою жизнь лучше и правильнее. Ты уверен, что из тебя получился бы очень хороший Роберто, лучше того, какой есть, а я уверен, что из меня получился бы очень хороший Одли. Лучше того, какой есть. Это как с часами Гильермо: мы все уверены, что сумеем прикрепить ремешок, пока не попробуем. Мы все должны помогать друг другу. По-другому – никак». «Роберто, могу я уехать домой?» «Сложный вопрос», – сказал он и ушел.
Потом пришли два каких-то дебила. «Мы из Норвегии. Мы журналисты. Нам сказали, что завтра вас расстреляют как вражеского шпиона. И что вы по этому поводу думаете? Что вы чувствуете?»