Но из сада кто-то звал Преншара. Главный врач спешно посылал за ним дежурного.
— Иду, — отвечал Преншар.
Он только успел передать мне черновик своей речи, которую проверял на мне. Актерский трюк. Я его больше никогда не видел. Он страдал общим недостатком интеллигентов — суетностью. Он знал слишком много вещей, и они его пугали. Ему нужна была куча всяких штук, чтобы решиться на что-нибудь, чтобы прийти в необходимое для этого состояние.
Я никогда не старался узнать, что с ним сталось и «исчез» ли он действительно, как мне передавали. Но лучше было бы, если б он действительно исчез.
Наш будущий тревожный мир пускал ростки еще в самой войне.
Некоторое представление об этой истерике можно было получить по его бурному поведению в таверне «Олимпия». Внизу, в большом подвале-дансинге, раскосо поглядывающем сотнями зеркал, он бился в пыли и отчаянии негро-иудео-саксонской музыки. Британцы и негры вперемешку, люди с Востока и русские, воинственные и меланхоличные курили, орали на алых диванах. Эти полузабытые теперь военные формы были семенами сегодняшнего дня, который растет еще сейчас и мало-помалу позже превратится в навоз.
Проводя каждую неделю в «Олимпии» несколько часов, мы, раздразнившись, шли целой компанией с визитом к нашей бельевщице-перчаточнице-продавщице книг мадам Эрот, в тупике Березина за «Фоли бержер», теперь больше не существующем, куда девочки выводили собачек делать свои дела.
Мы ходили туда искать ощупью свое счастье, на которое так яростно накидывался целый мир. Мы немножко стыдились таких желаний, но отказываться от них не приходилось. От любви отказаться еще труднее, чем от жизни. Вот так и живешь в этом мире, то убивая, то любя — все разом. «Я тебя ненавижу!.. Я тебя люблю!..» Так защищаешься, так поддерживаешь себя, передавая жизнь двуногому существу следующего века, неистово, во что бы то ни стало, как будто это так уж невероятно приятно видеть собственное свое продолжение, как будто это в конце концов может дать нам вечность. Охота целоваться, несмотря ни на что.
Психически я чувствовал себя лучше, но вопрос о моей военной службе оставался невыясненным. Время от времени меня отпускали в город. Так вот, бельевщицу нашу звали мадам Эрот. У нее был до того низкий лоб, что сначала это как-то даже озадачивало; зато губы ее так хорошо улыбались, такие они были пухлые, что потом неизвестно было, как от них отделаться. Под сенью потрясающей изворотливости и незабываемого темперамента ютился целый ряд простейших вожделений, жадно и молитвенно коммерческих. В несколько месяцев благодаря союзникам и главным образом благодаря своим чреслам она составила себе приличное состояние. Нужно сказать, что ее освободили от яичников, вырезав их в прошлом году, после воспаления. На этом освободительном выхолащивании она и составила себе состояние. Так женский триппер может оказаться благословением Божьим. Женщина, которая постоянно заботится о том, чтобы не забеременеть, вроде калеки и никогда не пойдет далеко.
И старые и молодые думали — так мне тогда казалось, — что в задних комнатах бельево-книжных лавок можно по дешевке побаловаться. Каких-нибудь двадцать лет тому назад это так и было, но с тех пор много чего больше не делается, особенно из приятных вещей. Англо-саксонский пуританизм так нас высушил, что от этих экспромтов в задних комнатах магазинов почти что ничего не осталось. Все сейчас же превращается в брак.
Мадам Эрот сумела воспользоваться последними льготами касательно того, чтобы получать удовольствие на ходу, по дешевке.
Как-то в воскресенье некий комиссар прошел мимо ее магазина, зашел и так остался там. Счастье их шуму не наделало. В тени бредовых воззваний газет, требующих последних патриотических жертв, размеренная, предусмотрительная жизнь продолжалась, маскируясь еще более обыкновенного. Таковы лицо и изнанка, как тень и свет, той же медали.
Комиссар мадам Эрот отдавал капиталы своих друзей и, когда они подружились, капиталы мадам Эрот под проценты в Голландию. Галстуки, бюстгальтеры, рубашонки, которые она продавала, привлекали клиенток и клиентов.
Сколько встреч, чужестранных и национальных, произошло в розовом свете занавесочек, под путанные фразы хозяйки! Болтливая, надушенная до обморока, она могла бы внушить фривольность самому прогорклому, больному печенью человеку. Во всей этой мешанине мадам Эрот не только не теряла головы, а даже получала выгоду — деньгами, во-первых, оттого что она брала некоторую долю с состоявшихся сентиментальных сделок, потом уж от одного того, что вокруг нее происходило столько любовных историй: она беспрестанно соединяла и разъединяла парочки сплетнями, намеками, предательством.
Не останавливаясь ни перед чем, она безостановочно выдумывала драмы и безоблачное счастье. Она поддерживала жизнь страстей. Торговала она от этого еще бойчей.
Пруст, сам полупризрак, с необычайным упорством плутал в бесконечно расслабляющей суете обычаев и поступков, в которых путаются люди большого света, призраки желаний, нерешительные развратники, без конца ожидающие какого-то своего Ватто, вялые искатели маловероятных Цитер. Мадам Эрот вышла из народа и крепко держалась за землю солидными вожделениями, тупыми и точными.
Она была не хуже, чем большинство коммерсантов, но она так старалась доказать обратное, что невольно запоминалась. Магазинчик ее был не только местом встреч, он был также чем-то вроде лазейки в мир богатства и роскоши, куда, несмотря на все мое желание, я никогда раньше не мог попасть и откуда, кстати сказать, меня быстро и болезненно удалили после краткого в него вторжения, первого и единственного.
Богатые люди в Париже живут все вместе; принадлежащие им кварталы составляют как бы кусок, вырезанный из круглого торта, на который похож город: острый конец этого куска подходит к Лувру, а широкий, круглый край останавливается у деревьев между мостом Отей и заставой Терн.
Это хороший кусок города. Все остальное лишь страдание и навоз.
Когда переходишь на ту сторону, где живут богатые, то сначала не замечаешь большой разницы с другими кварталами, разве что улицы немного чище, и все. Чтобы сделать экскурсию во внутренний мир этих людей и этих вещей, нужно рассчитывать на случай или близость с ними.
Через магазинчик мадам Эрот можно было подойти немного ближе к этим неприступным местам благодаря аргентинцам, которые спускались сюда из привилегированных кварталов, чтобы покупать кальсоны и рубашки и побаловаться с прекрасным ассортиментом тщеславных подруг мадам Эрот, артисток и музыкантш, хорошо сложенных и привлеченных ею специально для этого дела.
К одной из них, должен сказать, я привязался слишком сильно — я, который мог предложить ей, как говорится, только мою молодость. В этом круге ее называли Мюзин.
В тупике Березина все друг друга знали, все магазины были знакомы друг с другом, совсем как в провинции. Забившись в щель между двумя улицами Парижа, все друг за другом подсматривали и по-человечески клеветали друг на друга до безумия.
Много магазинов прогорело из-за войны, в то время как магазин мадам Эрот благодаря молодым аргентинцам, денежным офицерам и советам друга процветал, что давало повод для всяческих комментариев, выраженных ужаснейшими словами.
Отметим, например, что в этот же период знаменитая кондитерская № 112 потеряла всех своих красавиц клиенток вследствие мобилизации. Прекрасным посетительницам в длинных перчатках приходилось теперь ходить пешком (так много реквизировали лошадей), и они перестали посещать кондитерскую: они так никогда и не вернулись.
Что касается Самбане, переплетчика нот, он никак не мог отказать себе в удовольствии изнасиловать какого-нибудь солдата. Эта дерзость, которая так некстати обуяла его в один прекрасный вечер, страшно ему повредила во мнении некоторых патриотов, которые тут же обвинили его в шпионстве. Ему пришлось прикрыть магазин. В сущности, одна только мадам Эрот на пороге новой эры, в которую вступало белье, тонкое и демократическое, с легкостью составила себе состояние.