В заключение я позволю себе воспроизвести несколько строк, написанных мною в свое время: «После многих лет раздумья, когда зарубцевались острые раны, Селин создал два необыкновенных шедевра — „Путешествие на край ночи“ и „Смерть в кредит“. Его непогрешимая память, его гениальная наблюдательность, его мощные, как водопад, словесные запасы, его мужество в поисках истины, его заразительная комическая дерзость в рассказе о глупости и жестокости людей, об окружающих нас абсурдности, непристойности, лицемерии вызвали восхищение и создали литературную школу.
Селин не стал только однодневкой или грозой в истории литературы, чьи владения и средства он расширил. Это произошло потому, что за его пророческими угрозами и чудовищными выводами угадывается бесконечная жалость и, подобно левкоям на могильном холмике, вызывает восторг лиризм красок и интонаций.
Когда пришла вторая война, могло показаться, что пролом в черепе, полученный на первой, резко разойдется или боль снова обострится… Но великий увечный дорого оплатил крайность и бред своего неистового гнева. После страшного испытания изгнанием что осталось от последних его сил? Талант недавних книг, в которых мощь и виртуозность стиля уже не раскрываются с прежней легкостью или намеренно смягчены.
Под знаком высшей изначальной триады — рок, поэзия, магия — Селин, забившийся в свой угол, у дверей которого его подстерегает ненависть, теперь предстает перед нами как прежде всего проклятый писатель. Но разве в одной газете, которую нельзя заподозрить в том, что она любит или прощает Селина, недавно не было написано: „Говорить о современном романе, не называя Селина, все равно что рассказывать о романтизме, не упоминая Виктора Гюго“?»
Предисловие Селина к изданию 1932 г
Путешествовать очень полезно; это заставляет воображение трудиться. Все прочее — лишь разочарование и усталость. Вот и наше с вами путешествие — полностью воображаемое. И в этом его сила.
Это путь от жизни к смерти. Люди, животные, города и вещи, — все здесь плод воображения. Это роман, а роман есть не что иное, как вымышленная история. Так его определяет Литтре, который никогда не ошибается.
И потом, важнее всего то, что путешествие это может проделать каждый. Стоит лишь закрыть глаза.
Оно — по ту сторону жизни.
ПУТЕШЕСТВИЕ НА КРАЙ НОЧИ
Перевод Эльзы Триоле
Элизабет Крэг
Началось это так. Я никогда ничего не говорил. Ничего. Это Артур Ганат меня за язык тянул. Артур тоже студент и товарищ. Встретились мы, значит, на площади Клиши. Было это после завтрака. Ему надо было со мной поговорить. Слушаю.
Не стоит на улице! — говорит он мне. — Пойдем сядем на террасе.
Вошли мы.
— Ну, здесь, — говорит он, — только яйца всмятку варить. Пойдем отсюда в кафе.
Тут мы замечаем, что из-за жары на улицах пусто, ни извозчиков, никого. Когда очень холодно, то на улицах тоже никого нет; помню, Артур сказал мне по этому поводу:
— У людей в Париже всегда такой вид, будто они заняты, а на самом деле они просто гуляют с утра до ночи. А когда для гулянья погода неподходящая — либо слишком жарко, либо слишком холодно, — то их больше не видно: они все сидят по кафе и попивают кофе и пиво. Это не подлежит сомнению! Говорят: век скорости! Где же это? Рассказывают: большие перемены! Какие? В сущности, ничего не изменилось. Все продолжают заниматься самолюбованием, и все… И это тоже не ново. Одни слова! Но даже слова, и те не очень изменились. Так, кое-где, два-три маленьких…
Изрекши несколько таких звонких, полезных истин, мы продолжали самодовольно сидеть и глазеть на женщин в кафе.
Потом разговор перешел на президента Пуанкаре, который как раз в то утро собирался почтить своим присутствием выставку собачек; потом, слово за слово, заговорили о газете «Тан», где об этом было написано.
— «Тан» — классная газета! — начинает меня дразнить Артур Ганат. — Чтобы защищать французскую расу, другой такой не сыщешь!
— А поскольку французской расы не существует, она в этом сильно нуждается! — ответил я, чтобы показать свою образованность и срезать его.
— А вот и существует! И как еще! И какая красавица раса! Всем расам раса! И сволочь тот, кто от нее отрекается! — И пошел меня крыть.
Ну, конечно, я не уступал.
— Врешь ты все. То, что ты называешь расой, — это просто большая куча изъеденных молью, гнойноглазых, вшивых, продрогших субъектов вроде меня. Они бежали со всех концов света, за ними по пятам — голод, холод, чума, гнойники — и докатились сюда. Дальше им бежать было некуда: в море уперлись! Вот что такое Франция и французы.
— Бардамю, отцы наши были не хуже нас, — как-то серьезно и немного печально возразил он, — не говори о них плохо!..
— Ты прав, Артур, здесь ты прав! Их насиловали, обкрадывали, выпускали им кишки, а они, неизменно злобные и послушные, конечно, были не хуже нас. Не спорю. Мы не меняем ни носков, ни хозяев, ни убеждений, разве совсем напоследок, когда и не стоит больше их менять. Преданными мы родились, преданными и сдохнем. Для всех мы пушечное мясо, герои, говорящие обезьяны — вот они, слова, от которых больно. Мы любимчики Короля Нищеты! Он над нами голова. Когда мы начинаем шалить, он нас приструнивает… Его пальцы всегда на нашем горле, они мешают нам говорить, а для того, чтобы глотать, приходится изворачиваться вовсю… Чуть что, он душит… Разве это жизнь?
— Ну а любовь, Бардамю!
— Артур, любовь — это вечность, доступная пуделям, а у меня чувство собственного достоинства.
— У тебя? Анархист ты после этого, и больше никто!
— Правильно, анархист! И наилучшее тому доказательство — молитва собственного сочинения и социального содержания, молитва о мести, которую я тебе прочту. Суди сам. Называется она: «Золотые крылья». — И я декламирую: — «Бог, который считает минуты и деньги, Бог отчаянный, чувственный и хрюкающий, как свинья. Свинья с золотыми крыльями, которая падает куда попало, животом кверху, готовая ко всякой ласке. Вот он, наш господин. Облобызаем же друг друга!»
— Вся эта твоя декламация не имеет ничего общего с жизнью, я стою за существующий строй и не люблю политики. И в тот день, когда родине понадобится моя жизнь, я отдам ее ей, до последней капли крови. — Так отвечал он мне.
Война как раз приближалась к нам обоим потихоньку. У меня кружилась голова; этот короткий, но горячий спор утомил меня. И потом я был немножко взволнован тем, что официант обозвал меня жадюгой за то, что я ему мало дал на чай. Наконец мы совсем помирились с Артуром. Почти по всем пунктам мы думали одинаково.
— В общем, ты прав, — согласился я умиротворяюще, — в конце концов мы все плывем в одной галере, гребем мы все вместе — с этим ты ведь спорить не будешь. И что же мы получаем взамен? Ничего! Удары хлыстом, неприятности, россказни и еще всяческие гадости. Они говорят: «Надо работать!» Ну а работа их еще отвратительней, чем все остальное. Сидим в трюме, вонючие, потные, отдуваемся — и это все. А наверху, на палубе, на свежем воздухе, беспечные баре гуляют с красивыми, розовыми, надушенными женщинами. Нас вызывают на палубу. Они надевают цилиндры и начинают нам пышно наворачивать: «Сволочье! Война объявлена. Мы доберемся до негодяев родины № 2 и изничтожим их. Вперед! Вперед! На пароходе есть все необходимое. Ну-ка, хором! Ну-ка, гаркните для начала так, чтобы все дрожало: Да здравствует родина № 1. Чтобы вас было слышно всюду! Тот, кто будет кричать громче всех, получит медаль и Христов гостинец! Черт побери!.. И, кстати, те, которым не нравится подыхать на море, пусть дохнут на суше: там это еще проще, чем здесь».