Что самое скверное – Датару нечем было развязать язык. Никаких сведений о молодом священнике, кроме общедоступных, Нонору раздобыть не удалось. Монастырь отделался справкой из канцелярии, которую иначе чем отпиской назвать было затруднительно. Там значилось, что эргр Датар находился в монастыре четыре года на послушании и на службе, после чего был направлен на Чаячий остров для исполнения священнических обязанностей при храме. Ни как звали Датара в миру, ни кем были его родители, ни даже местности, из которой монах был родом – ничего этого Нонору не посчитали возможным сообщить.
Сам Датар, отрезав все возможные вопросы к себе еще в прошлый раз, сказав: «Жизнь монаха начинается с пострига, а все, что было до него, – сон и небытие».
Инспектор Нонор смотрел на Датара так и эдак, всем своим видом показывая, что не верит ни единому сказанному монахом слову, но это было бесполезно. Датар уперся в свое «не видел, не знаю, не могу догадаться» и не желал углубляться ни в какие подробности. Он больше не шипел, как соль на жаровне, и не выказывал никакого недружелюбия или обиды. Он вообще совершенно успокоился сразу, как только его избавили от бабочки с жалом. Он сидел на лавке перед Нонором очень прямо, вид имел независимый и лишь изредка морщился, когда пораненное плечо напоминало о себе неприятным ощущением. То ли у этого мальчика был такой преходчивый и покладистый характер, то ли, что больше похоже на правду, на самом деле он был наделен способностью играть и нечеловеческим самообладанием – просто применял он эти способности избирательно, в зависимости от собственного желания.
Мем, насупившись, сидел тут же.
Перед тем, как допросить Датара, Нонор задал своему стажеру несколько вопросов.
– Где сегодня днем ты встретил эргра Датара? – спросил он.
– В монастыре Скорбящих, – без запинки отвечал Мем.
– А что ты делал в монастыре Скорбящих?
– Хотел исповедоваться.
– В чем?
– В грехах.
– В каких грехах, Мем?
– Ну... – замялся лицеист. – Много.
– Экий ты греховодник... Ладно. А эргр Датар, значит, тоже был в монастыре?
– Да, он сидел в саду на скамейке, я издали его заметил и подошел поздороваться.
– И что же было потом?
– Он попросил проводить себя на Чаячий остров, потому что пришел в монастырь без сопровождающего. Он боялся задержаться в городе и оказаться в темноте, когда пойдет домой.
Позже Датар слово в слово повторил слова Мема об их дневной встрече. И если поначалу Нонору подумалось, что эти двое в чем-то сговорились между собой, то теперь он эту мысль оставил. Мем был слишком глуп для сговора, а Датар слишком умен, чтобы не разбираться в людях и доверять дураку. Видимо, все так и произошло, как они рассказывают.
Инспектор Нонор отчеркнул на листе показания монаха и положил стило на подставку чернильницы.
– Что ж, эргр Датар, – произнес он. – Тогда давайте я расскажу, почему вам женскую заколку воткнули в плечо. Вы завели неверные знакомства. Или, возможно, те знакомства завели с вами без вашего согласия. Но сути это не меняет. К вам наведываются дамы из Царского Города, посещают они вас более часто и регулярно, чем это считается приличным. Будь вы старичком-отшельником, такие систематические визиты не выглядели бы предосудительно. Но вы красивый молодой человек, и ваша дружба с придворными красавицами много кому может не понравиться, начиная от офицеров охраны и заканчивая самим государем. Вам сделали легкое предупреждение, что игру в великого проповедника вам пора заканчивать. Иначе в следующий раз такая заколка может оказаться воткнутой вам в горло или в глаз. Правильно?
Датар ответил не сразу.
– Наверняка я ничего не знаю, а оговаривать людей – грех, – после долгой паузы сказал он. – К тому же место службы и состав прихожан выбираю не я. Не резоннее ли было обратиться к моему начальству, тем более что я сам не так давно подавал прошение о переводе меня в другое место?
– Царский Город не властен над монастырскими назначениями, а убить человека дешевле, чем перекупить, – не важно, у него самого или у распоряжающегося его судьбой монастыря.
– То есть вы подозреваете государя в преступных деяниях? – Датар приподнял бровь.
– Ну, почему же сразу государя. У фрейлин, которые посещают вас, достаточно и менее могущественных, и менее разборчивых в средствах поклонников при дворе. К вам ревнуют, а шансов договориться у Царского Города с обителью Скорбящих нет почти никаких. Поэтому, чем ходить окружными путями, на вас решили воздействовать напрямую. В конце концов, обычай высокорожденных – действовать, а не уговаривать. Эта заколка, – Нонор придвинул платок с бабочкой ближе к монаху, – очень недешевая вещь. Ее цена – примерно два моих месячных жалованья, а может, и того больше. Как вы думаете, кто в городе станет разбрасываться подобными предметами, чтобы попросту напугать вас?
– А почему вы решили, что меня решили напугать, а не убить?
– Да потому, что для убийства удобнее пользоваться саврским ножом. И еще потому, что кричала и звала на помощь за вас ваша стряпуха, а не вы сами. Подумайте еще раз, эргр Датар. По-моему, вы кое-что мне не договариваете. Я понимаю, что разглашать чужие грехи вы не имеете права. Но что-то же было в этих записках, из-за чего на вас напали.
– У вас очень интересное мнение о людях, – покачал головой Датар. – Даже не представляю, какие подробности моей жизни могут вас заинтересовать... Но, стало быть, вы полагаете, будто ревность чиновника из Царского Города, которому не нравится, что его возлюбленная на дни поминовения приезжает в маленький и уединенный храм вместо центрального городского собора, – достаточная причина, чтобы преподносить мне такие вот подарки? – Пальцами здоровой руки Датар осторожно тронул помятое крыло бабочки, бережно расправил погнутый усик. – Не знаю, возможно, вы и правы. Я не знаком с обычаями Царского Города, я не высокорожденный, не чиновник, не военный, и мне судить с их позиций сложно. Но подтвердить вашу догадку я не могу и никаких имен вам не назову. Я уже сказал вам: оговаривать людей, не зная их вины наверняка, – грех. С женщинами этими я близок не более, чем положено духовнику, и со светской точки зрения упрекнуть меня не в чем. Они выбрали меня – и это их выбор, а не мой. А записки... Я же все равно не успел их прочесть, и я не знаю, что там было написано.
– И вы совершенно никого не подозреваете?
– Никого.
– А если в следующий раз вас и в самом деле убьют?
Монах отвел взгляд от четок, обвивающих его ладонь, и посмотрел на инспектора долгим внимательным взглядом. Своими красивыми, глубокими и не по возрасту печальными и всепонимающими коровьими глазами. Вот это умение словно бы видеть собеседника насквозь, одним только взглядом заставляя его теряться и чувствовать себя не в своей тарелке, инспектора Нонора сильно раздражало. Под таким взглядом ему тут же вспоминались все самые неприятные эпизоды из собственной жизни, за которые инспектора по сей день ела совесть, хотя изменить уже ничего было нельзя: тот день, когда ему пришлось отвести к мяснику козу, верно кормившую его большую семью не один год; когда на Монетном он смертельно ранил четырнадцатилетнего мальчишку, вздумавшего защищаться от полицейской облавы кухонным ножом; когда он из-за мелочи поругался со старым другом, а того на следующий день зарезал пьяный арданец в Порту, – и прочая дрянь, рано или поздно нарастающая на любом человеке, как ракушки и водоросли нарастают на днище издалека плывущего корабля. А ведь все должно было происходить наоборот. Это следователю положено смотреть на букашку, усаженную перед ним на лавку для допроса, и своим внешним видом вынуждать того говорить правду и вспоминать все свои проступки и преступления. Что же вышло на деле? Второй раз за сегодня инспектор Нонор ни с того ни с сего засомневался в правильности того направления, которым идет его жизнь.