– Девятнадцать. С половиной.
– А мне двадцать два. Из них неполных семь я живу, а все предыдущие провел в таком аду, что и вспомнить без содрогания нельзя. Мне есть с чем сравнивать «хорошо» и «плохо». Монахом мне быть нетрудно. Мне трудно другое. Трудно доверять себе и другим. А еще труднее – чтобы люди правильно понимали все, что я хочу им сказать. Временами мне кажется – у них что-то с ушами, так трудно до них доходит. Они слышат, но не слушают... Почти все в исповедях вместо воспоминания о своих грехах жалуются на жизнь. Всем кажется, что Небо к ним несправедливо. Один в ссоре с родными, другого обманул компаньон, у третьего тяжба с соседом, четвертого не уважают собственные дети. Дескать, так жить нельзя. Но разве же это печаль? Я уж не говорю про деньги. На мой взгляд, неприятности, за которые можно расплатиться деньгами, вообще ничего не стоят. Но, кажется, большинство людей со мной не согласны. На самом-то деле нельзя жить так, чтоб обязательно был повод оставаться недовольным. Единый дал день, Единый даст и пищу. Только не ропщи, не загоняй себя раньше срока в могилу ненастоящих несчастий. Потому что, когда придут настоящие, время мелочных недовольств будет вспоминаться как лучшее в прожитой жизни. Впрочем, наверное, все это сейчас тебе не очень интересно... Так о чем ты меня так и не спросил?
– Я не спросил, – произнес Мем, – прав ли был Нонор, полагая, что виной вашим... твоим мелочным несчастьям – дамы из Царского Города?
– У тебя иное мнение о моих мелочных несчастьях?
– Признаться, да. Мне думается, бабочку на храм пожертвовали неспроста, но смысл ее – не ревность.
Датар прищурился.
– Скажем так: инспектор Нонор был прав частично. А можно я тоже спрошу? Почему при Ноноре оказалось нельзя упоминать Тайную Стражу?
– Потому что я не хочу ему помогать. Пусть сам собирает информацию. Я своей делиться не собираюсь.
– И много ты уже набрал?
– Достаточно, чтобы начать строить предположения. Например, о том, что бабочка – не только предупреждение, но и напоминание.
– О чем же, интересно услышать?
– Напоминание о том, что эргр Датар попал на высокий островок из низенькой лужи. Предупреждение, что его как вознесли в свое время на горку, так и скатят в лужу обратно, если он не вспомнит об обязательствах и не станет выполнять условия.
– Какие же условия?
– Вот этого не знаю. Эргру Датару должно быть виднее. Похоже, он с кем-то недавно поссорился.
Монаха, как ни странно, весьма откровенные предположения Мема не тронули за живое. Он только чуть поморщился.
– Как думаешь, Нонор вернет мне бабочку? – спросил он.
– Почему бы не спросить у него самого?
– Чем меньше я разговариваю с ним, тем мне спокойнее. Я сказал ему половину правды. Мне неизвестно, в чьем владении пребывала эта бабочка в последние десять лет. Но раньше она принадлежала моей матери. А мать моя вовсе не была придворной дамой...
– Я знаю, – кивнул Мем.
Монах снова разлил вино по чашкам.
– Почему так получается? – спросил он. – Ты вроде бы никто в Первой префектуре. А про что при тебе ни скажи – ты все знаешь. Тебя к ним Тайная Стража подослала?
Мем покачал головой.
– Я люблю одну девушку с Веселого Бережка, – признался он. – Если бы государственным чиновникам не было официально запрещено посещать дома терпимости, в префектуре знали бы в тысячу раз больше о нашем городе, чем полиция знает сейчас.
– И в котором доме там живет твоя девушка?
– В заведении тетушки Ин.
Датар одним глотком допил вино и с грустной улыбкой посмотрел в свою чашку.
– А, – сказал он. – Тогда конечно. Все понятно.
Мем почувствовал, что напоминанием о прошлом испортил Датару настроение, а это скверная плата за гостеприимство. Надо было срочно поменять тему разговора.
– На лютне ты сам играешь?
– Что? – Датар, видимо, задумался и не слышал вопроса. – Что я играю?
– На лютне.
Датар рассеянно кивнул:
– Да, немного.
– Можно мне?
Датар встал и скрылся куда-то в кухонный закут по ту сторону печи. Потом появился оттуда со стареньким ободранным инструментом в руке и ушел снова ставить чайник. Мем попробовал струны. Лютня была еще жива, хотя ее лучшие дни давно миновали. Мем сыграл «Бархатные башмачки», «Ветерок» и еще несколько мелодий из тех, что наиболее любимы были лицеистами из Каменных Пристаней. Монах вернулся, сел против него за стол и подпер ладонью подбородок.
– Слушай, а у тебя здорово получается, – через некоторое время сказал он. – А петь ты умеешь?
– Умею, – сказал Мем. – Только у меня все песни про любовь...
– Это ничего. Подожди-ка, я тебе дам другую...
Он залез в сундук и вынул из него удивительное чудо: лютню-шестнадцатиструнку, белую, как молоко, и расписанную по краям деки тончайшими красными цветами и травами. Струны у нее были не жильные и не волосяные, а блестели, словно серебро, и колки были сделаны в виде серебряных птичьих голов. Датар погладил ее вдоль грифа и, перехватив изумленный взгляд Мема, пояснил:
– Если в храме и в моем доме было что воровать, так это ее. Это здесь единственная ценность. Второй такой нет даже в Царском Городе. Знаешь песню «Тихо сумерки спустились»? А «Снова слышу голос твой» знаешь? Спой, пожалуйста... – И он протянул Мему свою диковину.
«Вот так заслал меня Нонор», – с удивлением подумал Мем, однако деваться было некуда. Музыку он любил, но вообще-то он всегда считал, что монахи, даже такие молодые, подобными вещами не интересуются, что жизнь их проходит в строгости, они только молятся и им нет дела до городских песен про безответные страдания и несчастную любовь. Мем прихлебнул остывшего вина и подправил на белой лютне расстроенную первую струну.
После «Сумерек» из чулана неслышно появилась кухарка и села на печной приступок. Вскоре пришел и Ошка. Откуда-то взялся еще один кувшин с вином, сушеные финики, масличные и винные ягоды в маринаде, большая, присыпанная тмином лепешка и вторая пара чашек. И необычная компания стала Мему нравиться. С печальных северных песен он перешел на столичные романсы, потом и вовсе на развеселые вроде «Не зови меня с собой» и «Зачем печалиться напрасно». Мем не был пьян. Наверное, он просто пообвыкся и перестал воспринимать происходящее как из ряда вон выходящий случай. Он не предполагал раньше, что, закончив службу в храме, монахи ведут себя так же, как и друзья Мема по Каменным Пристаням. А если подумать – ведь так оно и должно быть. Если всю жизнь только молиться – разве научишься понимать людей? Если же не умеешь их понять, разве получится хоть кому-нибудь из них помочь?..
– А пиратские песни ты знаешь? – спросил Датар у Мема.
– Знаю. «Кружка моя» и про арданского боцмана.
– Давай про арданского боцмана.
Мем сыграл вступление и тут вдруг заметил, как глухонемой якобы Ошка едва заметно притопывает в такт музыке каблуком. А Ошка увидел, что Мем за ним наблюдает, и перестал. Или, может быть, Мему померещилось, потому что увериться он не успел. За порогом раздался подозрительный звук. Мем мигом прекратил играть и положил инструмент на стол. Глядя на него, Ошка встал.
– Там шастает кто-то, – сказал Мем прижав палец к губам.
– Может быть, собаки? – прошептал враз испугавшийся Датар, схватил белую лютню и прижал ее к себе.
– А вот я посмотрю, – сказал Мем.
В руках Датара плаксиво тренькнула серебряная струна, а Мем стал осторожно приоткрывать дверь, чтобы она не заскрипела. Однако фонарь, вывешенный на ночь над входом, оказался кем-то потушен. Поэтому полоса света, упавшая на крыльцо, все равно спугнула прокравшегося туда человека, он дернулся бежать, но оступился на обледеневших ступеньках. Мем схватил его за край плаща и поволок в дом. Но мошенник каким-то цирковым приемом вывернулся из одежды и скатился с крыльца в тень. Досадуя, Мем наклонился снова, поймал его за ногу и уже совсем было собрался приподнять и внести беглеца на светлое место, чтобы подвергнуть рассмотрению, как к горлу его прижали хороший гвардейский клинок локтя в два с половиной длиной.
– Оставь-ка моего человека, – сказал из темноты голос до того спокойный и рассудительный, словно он принадлежал двойнику инспектора Нонора.