Нет ничего вместительнее человеческого сердца,-- думаю я про себя. Радость или горе, которое может вынести сердце, не вместится ни в какой иной сосуд.
Когда мы возвращались в наше пристанище, все лавки, кроме лепешечной, были еще закрыты. По обе стороны улицы стояли рядами узкие, высокие деревянные тахты. Паломники, совершившие предрассветный намаз, укладывались спать.
Мои спутники также растянулись на своих местах.
Сон бежал от меня, и я вышел во двор. Правда, трудно назвать это двором. Многоэтажные арабские дома построены по-особому: пройдя подворотню и очутившись во дворе, вы ничего не увидите, кроме стен, уходящих вверх, и окон,
ни клочка неба, ничего. Стены и окна, одни только стены и окна. Глиняные или
сложенные из кирпича ступеньки ведут наверх. Через каждые четыре-пять ступенек лестница поворачивает вправо. На каждой лестничной площадке натыкаешься на закуток для омовения или туалета, на дверь кухни, либо жилой комнаты. В закутках сделаны из цемента небольшие вместилйца для воды, литров на сто пятьдесят. Слуги таскают воду из артезианского колодца за несколько кварталов отсюда. Такие водохранилища устроены и у входа в жилые комнаты, но там в цементную стеку водоемов вделаны краны. Использованная вода стекает по бетонным каназкам на лестничную площадку и затем в ближайший туалет или место для омовения.
Я поднялся на площадку покурить между третьим и четвертым этажами. В оконном проеме виднелась западная часть города. Большинство домов не имеет окон наружу, а если и имеет, то без стекол. Зимой не бывает холодов, поэтому в застекленных окнах нужды нет.
Тысячелетний город похож на старый цветастый халат, на который нашито множество заплаток из новой материи: кое-где высятся шести-семиэтажные здания, выкрашенные в белый, красный или розовый цвет, напоминающие по архитектуре богатые частные дома американского юга. Вокруг них лепятся низенькие полуразрушенные одно- и двухэтажные домишки. Утренний ветерок колышет занавески на окнах, метет пыль со старых потрескавшихся стен и треплет жалкую одежонку, развешенную во дворах для просушки.
Вспоминаются сказки из "Тысячи и одной ночи". Вспоминаются города времен халифа Харуна ар-Рашида. Кажется, что жизнь обитателей благословенной Мекки течет все так же, как и тысячу лет назад. Только призыв муэдзина к молитве транслируется радиодинамиками мечетей да дома богатеев освещены электричеством, а вместо караванов верблюдов и нагруженных коней и ишаков по улицам снуют автомобили американских и европейских марок.
Вон полуразрушенный домик без каких-либо признаков жизни.
"...Принц проснулся и увидел себя в убогом покое. В углу стоял красивый сундук. Принц встрепенулся. Почуяв недоброе, он быстро взломал замок и обнаружил в сундуке луноликую красавицу, залитую кровью. Со всех сторон сундука торчали стальные шампуры, пронзившие прекрасное тело девушки. Да, это была его возлюбленная. Принц потерял сознание..."
Может быть, подобное совершается в этих местах и поныне. Кто знает? Жизнь течет по-прежнему, религия та же, верующие те же... Хотя нет, все это весьма одряхлело. В старом теле много недугов. И надежды на исцеление меньше.
Мулла Урок-ака нашел-таки меня и попросил сигарету.
-- У вас сон какой-то непорядочный, дохтур-джан,-- сказал он, пуская клубы дыма в оконный проем.-- Не понимаю, вы же врач, неужели не можете что-нибудь сделать?
-- Мы находимся рядом с домом Аллаха.
-- Да, да, с домом Аллаха,-- воодушевившись, радостно подхватил Урок-ака.-- Отдадимся на милость божью. Ладно, пойдемте, пора завтракать. Сегодня, иншалла, отправимся к великому Арафату.
Принесли лепешки, варенье и несколько блюдец с небольшими порциями яичницы. Кто был половчее, тому досталась яичница. Мы с Исрафилом еще не успели забыть общепринятые правила поведения за дастархоном и вынуждены были заморить червяка лишь кусочком лепешки с чаем.
Завтрак еще не кончился, когда появился высокий, худой, чернявый, с редкой бородкой человек.
-- Я шейх Замзама,-- представился он.-- Будь благословен ваш хаджж.
Ответив на приветствие, мы почтительно усадили его во главу стола. У шейха были удивительно острые глаза, будто пара буравчиков, которые продырявливали все, что попадалось им на пути.
Шейх не ходил вокруг да около, он был человек деловой и без обиняков взял быка за рога. Он объявил, что является прямым и законным наследником старинного и благородного рода, которому поручено оберегать святой источник дома господня. Поэтому долг каждого паломника совершить богоугодное дело: порадовать шейха каким-нибудь подарком.
Хаджи, отперев чемоданы, одарили шейха подарками: кусками ткани, узконосыми азиатскими галошами и так удостоились чести получить его благословение.
Наблюдая, как мои спутники колдуют над своими чемоданами, я вспомнил, что еще ни разу после приезда сюда не проверял чемоданчика с медикаментами. Я раскрыл его, но тут шейх Замзама проворно вскочил со своего почетного места и, осыпая меня благословениями, встал надо мной.
-- Вы не привезли нам подношения с родины? -- прямо спросил шейх, опускаясь на корточки и бросая недовольные взгляды на полный медикаментов и инструментов чемодан. Йод из одной стеклянки вытек и окрасил бинт.
В жизни не встречал я шейха более нахального и назойливого и решил, что столь редкий экземпляр рода человеческого поистине заслуживает подарка. Я выдал ему две пачки рафинада и две пачки зеленого чая из моего запаса..
Естественно, что молитва, обращенная ко мне, не была слишком пышной.
По одному, по двое в комнату стали входить эмигранты. Это были люди, которые лет тридцать пять-сороктому назад по разным причинам покинули родину и эмигрировали в Афганистан, Кашгарию или Иран и после долгих скитаний добрались до Аравии.
Они здоровались со всеми за руку, затем, повременив минуту и оглядевшись, спрашивали, нет ли среди нас их земляков. Большим спросом пользовались андижанцы, бухарцы, наманганцы, казанцы, ташкентцы, ходжентцы и самаркандцы.
Один старик интересовался ходжентцами.
-- В нынешней группе ходжентцев нет, но я, ваш раб, и вот доктор, мы оба из Таджикистана,-- представился мой земляк мулла Тешабой.
Старик тепло поздоровался с нами и принялся расспрашивать. Звали его мулла Ибрагим. Тешабой привез с собой несколько писем. Выбрав одно из них, он отдал его старику.
Мы сидели втроем, друг против друга в углу комнаты. Остальные, разбившись на группы, тоже беседовали со своими земляками-эмигрантами.
Взяв дрожащими руками конверт, мулла Ибрагим приблизил его к лицу, видимо, намереваясь в знак уважения приложить к глазам, но почему-то передумал и, молча прижав синенький конвертик к груди, долго смотрел на палас. Когда он начал читать письмо, слезы ручьем покатились у него по лицу, омывая белую бороду. Он поминутно вытирал глаза тыльной стороной ладони. Наконец, закончив чтение и еще раз пробежав письмо, он поднялся с места, произнес: "Дай бог вам долгой жизни, дай бог вам счастья",-- и пошел к двери.
Руки и ноги его тряслись от волнения, но он все-таки не принял помощи Тешабоя, который, взяв его под локоть, хотел помочь сойти по крутой лестнице. Держась за стенку, он спустился вниз.
Вчерашний наш руководитель по тавафу пришел за мной; кому-то срочно понадобился врач. Прихватив с собой переводчика, я вышел на улицу. Мужчина лет сорока, раскинув в стороны руки, лежал у ворот на сырой земле... (Был час, когда водоносы таскали воду). Его товарищ брызгал ему на лицо и грудь водой. Больной оказался афганцем. Увидев, что я не нуждаюсь в его помощи, Абдусамад-ака вернулся наверх.
По рассказу товарища, больной только что совершил в Каабе таваф, сам дошел сюда и вдруг рухнул, потеряв сознание.
Пульс прощупывался с трудом. По изможденному виду больного молено было решить, что он долгое время не имел во рту ни крошки. И на самом деле оказалось, он постился с начала месяца рамазана. Я и раньше слыхивал, что наиболее преданные Аллаху мусульмане, вознамерившись совершить паломничество в Мекку, говеют от начала рамазана и до дня Курбан-байрама, то есть три с лишним месяца.