повторяли мы от одного до десяти. "Сам будь начеку, а на соседа не думай, что он вор",-- твердит народная пословица. Здесь не Уфа и не Душанбе. Если не сможем оказать, что нас обокрали, над нами будут смеяться даже обезьяны.
Дома меня ожидал мулла Ибрагим-ходжа. Старик сказал, что сегодня отправляется на Арафат. Он каждый год повторяет свой хаджж. После Арафата и долины Мина он на обратном пути заедет в благословенную Мекку, а затем вернется домой в лучезарную Медину. Когда мы, иншалла, посетим город, где почиет прах пророка, мулла Ибрагим надеется удостоиться чести еще раз внимать моим беседам, а пока просит, чтобы я рассказал ему о его родном городе.
В последний раз я побывал в Ленинабаде года два назад. Обо всем, что видел там, рассказал старику. Я хорошо понимал, что наши паломники ежегодно рассказывали ему о бывшем Ходженте, но, по-видимому, он никак не мог насытить душу рассказами о своей родине, а может быть, и не мог поверить, что в советское время старинные города не разрушаются, а напротив, благоустраиваются и цветут. Ведь сведения, которые эмигранты черпали из радиопередач "Голоса Америки" рисовали именно такие картины.
-- Говорят, базары закрыты? -- осторожно спросил старик, стараясь не задеть мои чувства.
Я описал ему новый дворец-базар в квартале Пяндж-шанбе в городе Ленинабаде, один из самых красивых и больших колхозных рынков в Советском Союзе. Рассказал о знаменитом Дворце культуры колхоза "Москва", о комбинатах, заводах, рудниках, театрах, больницах, институтах и школах этого города. Поведал о славе его земляков, об искусных хирургах Комиле Тоджиеве, Зокире Ходжаеве и других врачах. Сообщил, что его земляк Султон Умаров является президентом Академии наук Таджикистана, Бободжан Гафуров в Москве руководит Институтом народов Азии, а книги писателя Рахима Джалила переведены на многие языки СССР и зарубежных стран...
И вновь слезы оросили морщинистое лицо старика, потекли по бороде и усам, слезы сожаления, слезы разлуки и оторванности от родины. Эти горькие капли были плодом той жестокой ошибки, которая навеки останется для него непоправимой.
АРАФАТ
Взяв сумки, термосы и зонтики, мы погрузились в автобус.
Красный диск солнца прятался за пыльный горизонт. Бесконечные потоки тех же разноцветных автомобилей, которыми были вчера запружены улицы благословенной Мекки, теперь, подняв до небес облака пыли, устремились к священной горе Арафат.
Со всех сторон доносились голоса паломников, громко повторявших молитвы хаджжа. В нашем автобусе Тимурджан-кори распевал какой-то аят.
Смеркается. Мы проезжаем священную долину Мина. От края и до края ее разбиты палатки для паломников. Тысячи палаток, тысячи разноцветных и узорчатых шатров. Послезавтра сюда явятся правоверные и трое суток будут предаваться молениям. Палатки и шатры установлены хозяевами гостиниц заранее, иначе их постояльцы останутся без крова. Мне, уже несколько дней облаченному в ихрам, перед светлыми очами Аллаха эти суета и борьба за место кажутся по меньшей мере странными.
Мы проезжаем мимо второго палаточного городка, разбитого у священной горы Муздалифы. Провести ночь у подножия этой горы тоже наш священный долг.
Больше часа ищем свое пристанище в третьем палаточном городке. Хотя люди Сайфи Ишана заблаговременно заняли место, но пока что ими поставлено всего две палатки. В меньшей, открытой с одной стороны и напоминающей айван, разместился наш руководитель со стариками. Вторую, попросторнее, заняли йеменские го-сти Сайфи Ишана с женами. Мы лежим под открытым небом на каком-то старом паласе... На шесте горит керосиновый фонарь. Я и Исрафил вынули из сумок московские сушки и запиваем их чаем. Мой термос, хоть и изящен, но зато мал. Благо, что
Исрафил взял с собой двухлитровый термос. Будто знал, что и на том свете предусмотрительность не мешает.
-- Уже второе мая,-- произнес я.
-- Да, второе мая,-- вздохнув, отозвался Исрафил.
-- В Таджикистане фруктовые деревья уже сбросили цветы и оделись в зеленые листья. Травы степей и лугов, молодая листва деревьев чисты и нежны, как изумруд.
-- М-да,-- протянул Исрафил.-- И в моем краю леса и поля сейчас удивительно красивы и привлекательны.
-- Почему-то здесь я не ощущаю запаха земли. В Душанбе, особенно после весеннего дождичка, этот запах опьяняет.
-- По-урусски не разговаривать! -- раздался с дальнего конца нашего паласа окрик все того же Абдура-зикджана.
Исрафил привстал, желая что-то сказать.
-- Уважаемый вице-глава,-- по-прежнему по-русски и нарочито громко, чтобы все слышали, обратился я к Исрафилу,-- вот уже несколько дней я выполняю правила хаджжа о том, чтобы никого не обижать. Но кое-кто не соблюдает этого установления, и ты должен что-нибудь предпринять.
-- Я вам говорю -- по-урусски не разговаривать! -- как тогда в Каабатулле с гневом и вызовом повторил Махсум-Жевака.
Если нельзя разговаривать по-русски с башкирами, казахами и татарами, то что же делать -- повесить на рот замок? Порог дома Аллаха не подходящее место для споров, но надо было дать отпор Жеваке. Может быть, прочесть ему известное рубаи Авиценны о невежественных мудрецах? { Видимо, доктор имеет в виду следующее рубаи Абуали-ибн-Сины:
"С ослами будь ослом -- не обижай свой лик!
Ослепшего спроси -- он скажет: "Я велик!"
А если у кого ослиных нет ушей,
Тот для ословства -- явный еретик!"
(Прим. автора)}
Некоторые из моих спутников знают таджикский язык, потому что изучение таджикско-персидских классиков входит в программу духовных школ Средней Азии и Казахстана. Но башкиры и татары не говорят по-таджикски. Что же прикажете делать?!
Может быть, лучше промолчать? Портить нервы спутникам -- несовместимо с врачебной этикой. Однако, встав с места, я громко спрашиваю:
-- А почему, собственно, нельзя говорить по-русски?
-- Не знаете почему?
-- Нет.
-- Не знаете, что это язык неверных?!
-- Лет эдак двадцать пять назад слыхивал. Но теперь забыл. И, представьте, не встретил на своем пути умного человека, который своевременно напомнил бы мне об этом.
-- Не надо быть таким забывчивым.
-- Эти дни моя голова забита мыслями о хаджже. И еще мою голову не покидает одна мысль, мулла Абдуразикджан-ака, что пройдет еще несколько дней, и мы непременно вернемся домой. Там хорошо, Абдуразикджан-ака, хочешь, говори по-молдавски, хочешь, по-киргизски.
Все больше распаляясь, я продолжал свою речь. Исрафил дергал и тянул меня за подол.
-- Господа, -- вмешался в спор мулла Нариман,-- уважаемые господа, грех в такие дни затевать споры, нет, не возражайте, грех.
-- Верно, дохтур-джан, нехорошо,-- вставил мулла Урок-ака.
-- Не я начал.
-- Абдуразикджан-ака, ну что вы за человек? К чему все эти разговоры?! -- мулла Урок-ака обернулся к моему противнику.
-- Уж коли начался разговор, я должен вот что еще сказать,-- не унимался я.-- Вы знаете, что я таджик. Мой родной язык таджикский. Это язык Рудаки, Ибн Сины, Хафиза, Камола, Фирдоуси и Хайяма. Слава богу, на этом языке говорят десятки миллионов людей на земле. Я горжусь этим, но каждого, кто отзывается недобрым словом о другом языке, считаю самым что ни есть плохим гяуром. Мулла Абдуразикджан-ака, я это вам говорю. Я и впредь буду разговаривать по-русски с кем захочу. От этого языка даже самому неблагодарному человеку досталось одно хорошее, но чтобы уразуметь это, мало обладать только тучной фигурой.
Махсум-Жевака поневоле проглотил эту колкость и смолчал. Другие тоже не раскрывали рта и сидели не шелохнувшись.
Из шатра нашего руководителя выглянул переводчик и окликнул муллу Абдуразика, сказав, что его зовет Кори-ака. Жевака ушел. Несколько минут прошло в тяжком молчании. Потом Тимурджан-кори и мулла Нариман один за другим поднялись и тоже ушли в шатер.
Подложив под голову сумку, я растянулся рядом с Исрафилом. Усеянное звездами небо казалось очень близким. Протяни руку и дотянешься сразу до нескольких звезд. Но, оказывается, во сто раз лучше, если твоя рука коснется не звезд, а руки друга и единомышленника.