-- Хаджи! Эй, хаджи!
Это голос Искандара возвращает меня на землю от раздумий.
-- Слушаю, дружище. Что скажешь?
-- Уже целых три дня, как ты лишил меня благочестивых бесед. Чем обидел я твою нежную душу? Что сделал? Почему меня, беднягу, ты теперь не жалеешь?
-- Ого, белым стихом заговорил! Видно, ты в духе.
-- Аль-хамдулилла! Надеюсь, что и ты не горюешь и доволен своей судьбой.
-- Да, доволен, настолько доволен, что никакой талант не в силах изобразить степень моего довольства. При каждой молитве я добрым словом вспоминаю тебя и молю Аллаха, чтобы то благодеяние, которое ты подстроил мне, воздалось тебе сторицей.
-- Ладно, хватит, знаю я твои молитвы. Расскажи лучше, что ты делал последние три дня?
-- Жил в благословенной Мекке. Продолжал привыкать к праздному времяпрепровождению. Мои подопечные были в добром здравии. Изредка ко мне приходили больные чужеземцы, которых я лечил. Чемодан с медикаментами стал вдвое легче.
-- Да благословит тебя Аллах! А что ты еще делал? Неужели три дня подряд в Мекке...
-- В благословенной Мекке!
-- Да, да, в благословенной Меке ты не совершил чего-нибудь примечательного?
-- Примечательное было то, что мы раздавали бакшиш.
-- Бакшиш? А кому? Зачем?
-- Начальству из управления хаджжа, для того, чтобы получить разрешение на путешествие. Каждый божий день туда ходили наш казначей и переводчик вместе с одним из сеидов. Однако в упомянутом управлении какое-то из колесиков машины, которая ставит печати на разрешение, начало скрипеть. Чтобы смазать это колесико, объясняли наши ходоки, нужно поднести бакшиш какому-то администратору -- по десять риалов от каждого паломника. Поскольку казна у нас общая, нам сообщали об этом для сведения, чтобы потом, увидев ведомость расходов, мы не спрашивали, куда ушли деньги. Демократия, понимаешь?
-- Да понимаю, раз демократия, то понятно.
-- На следующий день опять говорили, что денег на смазку не хватило, надо еще дать бакшиш, на этот раз, слава Аллаху, по семь риалов с души. Что поделаешь, коли тут такие обычаи? Если помнишь, я говорил, что в почтенной Джидде нашу группу разделили на ташкентцев и казанцев. Мы, ташкентцы, в течение двух дней четыре раза давали бакшиш и благополучно получили разрешение на продолжение путешествия, но шестерым казанцам пришлось и на третий день платить дань.
-- С чем связана такая привилегия? С природой казанцев или же должностных лиц управления хаджжа, которые ведали ими?
-- По-моему, это одна из тех тайн, время раскрытия которой еще не пришло.
-- Возможно. Ну да ладно. Скажи мне, хаджи, ты больше не забывал, что находишься на чужбине?
-- Забывал, черт побери, дважды забывал! От этого чуть не произошла катастрофа. Вернувшись из святого Таифа, наше начальство поспешило на конгресс мусульманского мира, а остальные отправились побродить по рынкам. Твой покорный слуга вышел покурить на лестничную площадку. Стою я, курю и вдруг слышу чьи-то шаги. Глянул наверх, вижу по лестнице спускается молодая женщина. Помнишь, как наши классики восхваляли в своих стихах луноликих красавиц с глазами серны, с кипарисовым станом, белым, словно серебро, лицом?.. Вот именно такая красавица спускалась по лестнице. А я в эту минуту задумался о своем крае, о семье, друзьях, забыл, где я нахожусь, и спокойно посмотрел на молодую женщину. Ведь у нас, если увидишь красивую девушку, смотришь на нее, как на произведение искусства или картину природы, за это тебя никто не станет ругать.
-- Кроме жены, конечно, хочешь ты сказать.
-- Разумеется, жена исключение. Так вот, в рассеянности я невольно поздоровался с ней. Она слегка кивнула в ответ на мое приветствие. Кивнула и, встрепенувшись, вдруг быстро закрыла лицо чадрой, воскликнула: "Киф!" { Как! (араб.)} и гневно топнула ногой. Только тогда я опомнился, торопливо сунул окурок в карман и быстро нырнул к себе в комнату. На крик молодой женщины сверху и снизу сбежались другие. Некоторое время они с жаром швыряли кирпичи на могилы моих предков, а потом разошлись.
-- Но ведь ничего не произошло?
-- Ничего?! А появись в это время кто-нибудь из столпов шариата? Твоего друга быстренько выволокли бы на площадь и осыпали градом камней. Или в лучшем случае бросили бы в зиндан { Тюрьма, темница} своей справедливости, где, по уверениям моего знакомого кондитера, самый сильный, самый выносливый человек не протянет больше года.
-- Тогда по случаю избавления ты должен пожертвовать семь лепешек или же бутылку коньяку!
На другой день в Каабе во время полуденного намаза мулла Нариман, совершив суджуд {Кульминационный момент ритуальной молитвы, когда молящийся, распростертый ниц, касается земли носом} , не мог подняться. Тебе известно, что полуденный намаз состоит из десяти элементом. А состояние нашего муллы Наримана ты сам мог видеть в Шереметьеве... Поскольку я головой отвечаю за здоровье каждого хаджи, я был вынужден нарушить благолепие молитвы, взвалить на себя почтенного старика и оттащить его в сторонку. Как только кончился намаз, столпы шариата окружили нас тесным кольцом и принялись поносить меня. Мулла Нариман сидел, бессильно прислонившись к колонне, не в состоянии произнести ни слова. Твой покорный слуга, мешая таджикские, узбекские, русские и арабские слова, пытался объяснить, что, дескать, я доктор, а этот почтенный старец, хоть и из непорочного рода ходжей, но сердце у него слабое, он болен, и прочее и прочее. Но все было безрезультатно. Окружавшие продолжали ругаться, а один старый араб с куцей бороденкой, угрожающе размахивал тяжелым чугунным кувшином, иногда как бы нечаянно касаясь моего плеча. А истинного ходжу он даже пнул ногой. К счастью, откуда-то появился один из моих земляков, навещавший нас в доме Сайфи Ишана, и, вмешавшись, объяснил в чем дело нашим разгневанным братьям по вере...
Поддерживая заболевшего муллу Наримана, я отвел его домой, вспоминая по дороге твои рассказы о весенних горных потоках. Помнишь, ты рассказывал, что, когда был маленьким, на твой кишлак каждую весну обрушивался горный поток и смывал на своем пути сады и огороды. Как и ты в свое время, я будто видел деревянные колыбели, медные самовары и доски от разрушенных домов, которые неслись в грязной пене бурлящего потока...
--Тогда ты должен пожертвовать еще семь лепешек. Таков обычай, мой хаджи, не мне тебя учить.
АЛЬ-МАДИНАТ-УЛЬ-МУНАВВАРА ИЛИ ЛУЧЕЗАРНАЯ МЕДИНА
В этом сорокатысячном городке, наверное, больше мечетей, чем во всех городах мира вместе взятых. Кажется, что здесь больше минаретов и купалов мечетей, чем дымоходов.
Один из слуг Ахмада Султана Самаркандского, встретив нас у остановки автобуса, погрузил наш скарб на арбу, в которую был впряжен ишак, и сам зашагал впереди. Мы будем жить в доме его хозяина. Еще в благословенной Мекке Ахмад Султан Самаркандский, зайдя к Сайфи Ишану, договорился с Кори-ака о здешнем нашем местожительстве.
Ахмад Султан оказался сыном одного из богатейших духовных лиц Самарканда, знаменитого ишана Султан-хана, накануне революции отдавшего богу душу.
Неглупый и предусмотрительный сынок, почуяв куда и откуда дует ветер, "добровольно" отдал новой власти стада скота, недвижимую собственность и самое громоздкое из имущества -- около двадцати тысяч десятин пахотных земель своего папаши, расположенных по дороге к Пенджикенту, а сам вскоре пустился наутек. После двухгодичных скитаний, кажется, в Азербайджане, он, наконец, перешел границу и через Иран и Турцию добрался до Аравии.
У себя на родине я иногда встречал людей, о которых говорили, что они "сбежали из-под виселицы". Выражение это воспринималось метафорически. Теперь я видел человека, который действительно бежал из-под виселицы.
Ахмад Султан был низенький, но плотно сбитый и довольно подвижный словоохотливый человек лет семидесяти. В те дни он разместил восемьсот паломников из Ирана и Афганистана в своих домах, обеспечив их пищей, ночлегом и транспортом. День и ночь его зычный голос доносился то с улицы, то с внутреннего или наружного двора. Ахмад Султан не давал передышки своим четырем женам, трем сыновьям и многочисленным слугам, поминутно выкрикивая всякие распоряжения и не позволяя ни минуты посидеть на месте.