Не желая отказываться в знак протеста от еды, я доел шурпу и отправился разыскивать Исрафила. Во дворе его не было. Я нашел его в чайхане рядом с домом ишана. Он сидел в самом дальнем углу, запивая чаем сухую лепешку. Я подсел к нему. Он велел чайханщику принести еще одну пиалу. Некоторое время мы молчали.
-- Ты, кажется, говорил, что у тебя маленькие дети? -- спросил наконец Исрафил.
-- Да. Старший учится в четвертом классе.
-- А мой сын, иншалла, будет большим ученым. А может быть, он уже большой ученый, только не говорит... Нельзя, наверное...
Исрафил задумался.
По-видимому, он вспомнил что-то приятное, улыбнулся самому себе, разгладил усы и продолжал:
-- Я знаю только, что они получают электрическую энергию из пламени очень высокой температуры и используют ее в этих самых... космических ракетах. Ты слышал что-нибудь подобное?
-- Я слышал только, что, пропуская электрический г:|ток через пламя высокой температуры, можно привести в движение какой-то мотор, устроенный по совершенно новому принципу.
-- Может быть, это то самое и есть... Я мало сведущ в таких вещах... Слава богу, завтра поедем в святую Джидду, а оттуда -- в Хартум,--облегченно вздохнув, закончил Исрафил.
Да, почтение Медины закончилось. Завтра мы поедем в Джидду.
Все ушли в мечеть всеблагого Мухаммада. Я остался дома один.
В тени высоких финиковых пальм, росших посреди двора, подложив под себя два сырых кирпича, сидел старый слепой афганец. Он живет на втором этаже, и за два дня я несколько раз видел, как он забирается туда по не очень высокой лестнице ощупывая ее руками и отдыхая через каждые несколько ступенек. Бедняга страдает астмой. Когда он поднимается по лестнице, свист от его дыхания слышен на соседних дворах. И в таком состоянии он отправился в паломничество и проделал несколько тысяч километров!
Как-то наше телевидение вело передачу из зала суда. Одна женщина, состоявшая в секте пятидесятников, по повелению своего духовного пастыря, принесла в жертву двухлетнего сына. Когда я вижу таких людей, то с сожалением думаю, что если бы направить их приверженность идее в другое русло на пользу земных дел, то мир в течение одной недели можно было бы превратить в рай для всех. Но, увы, жизнь это клубок противоречий.
Паломники -- афганцы и иранцы -- бродят по двору, наполняют из бочек и хумов с водой свои кувшины и, таясь за дувалами и по углам двора, совершают омовение. Будто их всех мучает нестерпимая боль, они ходят с кислыми минами, насупленные, опустив головы на грудь и еле волоча ноги.
Улицы и площади, дома и торговые ряды лучезарной Медины забиты людьми, но нигде не слышно ни смеха, ни шуток, ни даже песни.
-- Л'абан! Л'абан! Л'абан! {Молоко (араб.)} --доносится с улицы заунывный крик торговца.
Ему вторит другой, расхваливающий свой товар.
ПОТЕРПИТЕ ДО ЗАВТРА
Утром тринадцатого мая наша делегация вместе с Ахмадом Султаном отправилась в управление хаджжа, чтобы получить разрешение на возвращение в святую Джидду. Но разрешение дано не было. Без объяснения причины. Велели потерпеть до завтра, и все.
Остается только считать часы.
Утром пришел хаджи Ибрагим. Он привел к мулле Тешабою своего земляка, владельца книжной лавки, который принес полную коробку браслетов, колец, бус и прочих безделушек. Он просил муллу Тешабоя доставить эти вещи в Ленинабад в подарок его родным. Потом они принялись беседовать о достоинствах и недостатках типографских изданий и различных рукописных списков святого Корана. Мы с хаджи Ибрагимом пошли в чайхану, расположенную по соседству. Старик, хоть и был неразговорчив, но зато являлся единственным человеком, который не скрывал привязанности к родине, не таил сожаления, что когда-то по собственной воле отправился на чужбину. О бывшем своем отечестве он не произнес ни единого недоброго слова. Было видно, что он искренне казнил себя за содеянную ошибку.
...Сижу один в келье с высоким потолком и со стенами, почерневшими от времени и копоти, в которой и днем не светлее, чем в могиле. В Судане мне доставляло удовольствие пройтись по улицам и поговорить с незнакомыми, но душевными и любознательными людьми. Здесь же, выйдешь на улицу, сам не будешь рад. На чужеземцев смотрят свысока, давая понять, что шестая часть населения земного шара -- это мусульмане и что их Мекка и Медина являются центрами великой и единственно истинной религии, а сами они столпы и зтих центров и этой религии.
Паломников из других стран считают здесь за баранов. Такое отношение можно было бы еще стерпеть, но глупые, провокационные, с подковыркой вопросы могут переполнить любую чашу терпения, как бы велика она ни была.
-- Почему вас заставляют есть свинину?
-- Почему того, кто носит тюбетейку, не принимают на работу?
И так далее и тому подобное. Пока ответишь, пока вдолбишь ему в башку истинное положение вещей, печень истечет кровью.
Некоторые из них упрямо держатся за свои, шайтан его знает откуда, полученные сведения. Правда, кое-кто, видя, с каким волнением ты отвечаешь на клеветнические вопросы, выказывает сожаление и миролюбиво просит прощения, старается загладить инцидент. Вчера один бакалейщик спросил, почему в Советском Союзе не разрешается молиться. Полчаса я твердил ему, что молиться у нас не запрещено. Любой желающий может пойти в мечеть, а если хочет, молиться дома.
Мусульманская, христианская, еврейская, буддийская религии-- все одинаково свободны у нас и каждая существует сама по себе. Бакалейщик слушал, слушал и, наконец, гневно затряс головой и воскликнул:
-- Амрико хаб'ис! {Бессовестная Америка! (араб.)}
Второй день замечаю, что в лучезарной Медине какие-то типы постоянно следят за нашей группой. Возможно, то же самое происходило и в благословенной Мекке, и в святом Таифе, просто я не замечал. Один человек в Мекке говаривал, что каждый раз после того, как гости разъезжаются по домам, представители власти тащат всех, кто хоть раз вступал в беседу с паломниками из Советского Союза в свои канцелярии и допрашивают: "Что он сказал?" -- "А ты что сказал?" -- "А он что?" -- и так до бесконечности. Некоторым не дают спокойно жить три-четыре месяца подряд.
Интересно все-таки узнать, в чем это таком можно подозревать наших паломников? Если бы спросили меня, я бы вмиг их успокоил. Напрасно тревожитесь, господа, сказал бы я. Разве человек, который на своей далекой родине проповедует ваши идеи, суры Корана и удивительнейшие священные предания, не является вашим несомненным другом? Меня подозревайте, меня! Вот это уже другой разговор. Один мой вид говорит этим соглядатаям, что со мной дело обстоит иначе.
Но и в темной комнате я не остался без надзора. В полдень, вынув блокнот, я принялся составлять список израсходованных медикаментов. Ведь большая их часть ушла на лечение больных из других стран. Наши бухгалтеры, хоть и хорошие люди, а все-таки бухгалтеры. Мне нужно хотя бы отметить, из какой страны те больные, которых я лечил, чтобы потом, в случае надобности, составить более подробный отчет с графами, разделами и пунктами.
Я был занят этим, когда ко мне подсел один из ресторанных слуг Ахмада Султана.
-- Дохтур, ох и много же вы пишите,-- сказал он, и я понял, что сей тип уже давно интересуется моей особой. Я мог бы растолковать ему, что я пишу или прочитать написанное, но при виде его подобострастия и хитро поблескивающих глаз во мне закипело упрямство и я нарочно сказал:
-- Я заношу на бумагу некоторые очень важные введения, чтобы не забыть.